ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Александров Кирилл Михайлович - Страница 94

С начала января 1942 года к нам стали приводить все больше и больше мальчиков и девочек в возрасте двенадцати-четырнадцати лет, посылаемых через фронт советской разведкой. Некоторые из них имели при себе шифрованные записки, другие несли тол, части радиоаппаратов и т. д. Встретив ласку и хорошее к себе отношение, дети эти охотно рассказывали о своей жизни. Многие ребята потеряли родителей (часто от бомбежки) и, сделавшись беспризорными, бродили по страшным и голодным улицам Ленинграда. Сначала милиция их не трогала, но с декабря 1941 года детей стали хватать и сажать в особые дома, куда периодически являлись офицеры разведки (к сожалению, дети не могли объяснить, к какой разведке они принадлежали) и отбирать для себя наиболее подходящих, то есть наиболее смышленых и менее истощенных питомцев этих домов, которых они помещали в особое здание, где подкармливали недели две, а затем, объяснив детям, что они должны были делать, отвозили на фронт и посылали на немецкую сторону ночью. В немецком тылу дети должны были, спрятав багаж в лесу, отправиться в определенную деревню и там ждать, пока за ними придут и скажут условленный пароль. Следуя указаниям этих детей-агентов, мы часто находили принесенный ими багаж, но сколько [мы] ни устраивали засад, нам ни разу не удалось поймать лицо, которое должно было детей принять.

Немецкий Абвер был очень озабочен судьбой этих детей; [только за] январь 1942 года было задержано более тридцати человек, и так как ни под какие законы они не подходили, то Абверу пришлось запросить высшее начальство о том, что мы должны с ними делать. Ответ адмирала Канариса[589] пришел быстро и [предписывал] немедленно устроить специальный детский дом около Пскова, в котором содержать детей (мальчиков отдельно от девочек во избежание могущего быть разврата), пригласить к ним учителей, кормить за счет Абвера, а одевать на средства и помощь окрестных жителей. В конце февраля 1942 года засылка детей-агентов прекратилась так же внезапно, как и началась. О дальнейшей судьбе этого специального интерната для детей я больше ничего не слышал.

В январе 1942 года мне выдали настоящее удостоверение от ОКВ на звание разведчика-офицера. С ним я имел право ходить в штатском, ездить на любом поезде, производить аресты и требовать для этого от местного начальства солдат, не объясняя им причин требования. Вообще это удостоверение давало мне много преимуществ и означало большое повышение по службе. Орденов в то время русским еще не давали.

В это время я часто ездил по разным делам в Нарву и встречался там со многими русскими семьями. Отношение эстонцев к нам значительно переменилось к лучшему, но советских агентов в Нарве было по-прежнему очень много. В эти дни произошел случай, произведший огромное впечатление на население Нарвы: было арестовано и расстреляно по приговору военного суда десять докторов и старших сестер [из числа] (немцев), работавших в главном лазарете, за продажу по спекулятивным ценам продовольствия и медикаментов. Население было удовлетворено тем, что немцы безжалостны не только к чужим, но и своим проступков не спускают; авторитет немцев после этого случая поднялся.

Начиная с Рождества, майор, Клейст и Бер носились с мыслью организовать какое-нибудь подобие русского центрального самоуправления на весь район 18-й армии, надеясь в дальнейшем передать ему все гражданское управление. Хотя меня и не посвящали в эти проекты, я знал, что высшие офицеры штаба относились к нему очень одобрительно. Бер подобрал уже подходящих людей, и я занялся их проверкой, когда пришел грозный приказ ОКВ, запрещавший даже думать и мечтать о каком бы то ни было русском самоуправлении.

Население нашего района было очень религиозно и во многих деревнях само восстановило церкви. Во всем районе при занятии его немцами не было ни одного не разрушенного большевиками храма. Священников было на весь район только два. Один из них, скрывавшийся во время советской власти восьмидесятилетний старик, теперь безостановочно ездил по деревням, где отпевал, крестил и женил людей, причем совершал все эти требы (в большем числе случаев) над десяти-, пятнадцатилетними детьми, давно жившими вместе супругами и Бог знает сколько лет пролежавшими в земле покойниками (впрочем, последних было достаточно и только что умерших: зима в этом году была лютая). Многие считали этого старичка святым. Другой священник жил подолгу на одном месте и был прохвост: брал с населения больше за выполнение треб, а не могущим платить отказывал. Оба священника получали военный паек.

Поведение второго вызывало ропот населения и очень не нравилось мне. Поэтому, не будучи духовным лицом, я все же вызвал его к себе, указав на неподобающую его сану жадность, дал понять, какие печальные последствия могут иметь место, если он не поймет, что ему нужно делать, и если наше заключение будет окончательно принято. Внушение мое, очевидно, имело действие, ибо поп быстро исправился и стал требовать значительно меньшую мзду за услуги, оказываемые населению. Я был рад этому, так как было бы неприятно отправлять духовное лицо на каторжные работы. Убедившись, что двух священников для нашего района недостаточно, я просил майора разрешить мне в частном порядке пригласить таковых из Нарвы, где их было больше тридцати человек. Майор согласился, но не очень охотно: он не любил духовенства вообще. При очередной поездке в Нарву я посетил несколько духовных лиц, предложив им переехать для работы в наш район, но должен сознаться, что все они — и священники, и дьяконы — проявили интерес только к материальной стороне моего предложения, и все, поломавшись более или менее продолжительное время, в конце концов ехать к нам отказались, выставив разные мотивы. Это так возмутило меня, что я даже пожалел, что действовал в частном порядке, что избавило их от обычных в таких случаях печальных последствий.

Положение пленных тем временем становилось все хуже — многие среди них умирали. Тем более поразил меня в декабре вид колонны пленных, шедших по дороге даже без конвоя. Они были одеты в советские солдатские ватники и штаны, на головах имели меховые треухи и на многих были прекрасные валенки, обшитые кожей. Шли они в порядке, и командовали ими такие же пленные. На мои недоуменные вопросы пленные [ответили], что составляют часть колонны пленных в две тысячи человек, занятых у начальника транспорта армии.

Через несколько дней я из любопытства поехал к этому начальнику. Он жил в деревне недалеко от Сиверской и оказался старым офицером, служившим еще в Императорской армии. Угостив меня очень любезно, он сообщил, что имел в начале только сто пленных, но, видя, как они хорошо работают, постепенно довел число последних до двух тысяч. Выдавал он им полный военный немецкий паек, табак и водку. Одел же он их из захваченного случайно склада Красной армии. Пленными начальник транспорта не мог нахвалиться, верил им, а некоторых, знающих немецкий язык, устроил работать писарями в своей канцелярии. Он жаловался, что многие немцы не понимают, что гуманное отношение к пленным — единственный способ завоевать симпатии населения и что из-за этого непонимания многие доносят на него, жалуются, что он дает преимущество русским перед немцами. Действительно, в зиму 1941–1942 года не все немецкие солдаты были так тепло одеты, как его пленные. Я не слышал ни об одном случае побега из этой колонны или проникновения туда советских агентов.

К весне 1942 года отношение немцев к русским стало меняться в лучшую сторону. Немцы, те, которые находились в прифронтовой полосе, все больше начинали понимать, что без русских им войны не выиграть и что нацистская пропаганда о русской дикости и некультурности оказалась сплошной ложью. Их уже не удивляли случаи, когда одетый почти в лохмотья, с длинной бородой, русский человек свободно, на прекрасном немецком языке, говорит с ними о философии Канта, или грязный, голодный пленный умеет разобраться в сложной машине самолета и поправить ее часто скорее и лучше немецкого механика. В Нарве перемена отношения к русским была еще заметней. Немцы, несмотря на возмущение эстонцев, явно начинали отдавать предпочтение русским. Эстонской полиции дали понять, что не следует зарываться и притеснять русских жителей. Фельджандарм, ударивший по лицу без всякой причины русского разведчика, зашедшего по делу в комендатуру, был немедленно строго наказан и послан на фронт. Случаи защиты прав русских на оккупированной немцами территории стали нередким явлением.