ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Александров Кирилл Михайлович - Страница 88

Отправив Асю к Клейсту (все эти дела заняли всего два дня), я, взяв восемь матросов и Семена, своего первого агента, отправился в лес арестовывать лесника, что нам и удалось сделать, арестовав попутно и подозрительного молодого человека в лыжном костюме, сидевшего у него. Связав им руки, мы повели их с собой, но, очевидно, пока мы шли лесом, были замечены, ибо, не доходя еще до нашей деревни, подверглись обстрелу, причем молодой человек был убит, а лесник смертельно ранен. Все же и тело неизвестного молодого человека, и раненого лесника мы доставили в штаб, где обыскали обоих. На трупе не было обмундирования, а лесник просил меня дать ему принять пилюлю цианистого калия, зашитую в его одежде (мы обнаружили ее при обыске). Будучи совершенно уверенным, что он вскоре так или иначе умрет, я сам (хотя это и было против инструкции) подал ему пилюлю, приняв которую, он очень скоро умер. Через несколько дней после смерти лесника прилетел советский самолет и обстрелял нашу радиостанцию из пулеметов. К счастью, кроме двух рыбаков, никого не задело.

После этого меня вызвал к себе в штаб начальник береговой охраны, о котором я уже говорил, и приказал мне расследовать дело его переводчика — русского эмигранта из Берлина лет сорока пяти, действия которого кажутся ему подозрительными. Опросив бургомистра и двух или трех почтенных староверов, я выяснил, что переводчик этот скупал землю у крестьян, причем в случае отказа продать землю угрожал им отправкой в лагерь в Нарву или передачей [их] как подозрительных в СД. При покупке он требовал подписания бумаги, в которой значилось, что крестьянин получил от него за землю большие деньги. В действительности же он ничего им не давал.

Такая подлость со стороны русского человека на немецкой службе, подлость по отношению к русскому же населению, страшно меня возмутила. Я попросил у капитана разрешения допросить его переводчика с глазу на глаз, на что последний согласился. Переводчик вначале не пожелал мне ничего говорить и вел себя чрезвычайно нагло. Потеряв терпение, и несмотря на то, что я был в форме и поступок мой мог иметь печальные последствия по службе, я ударил его по челюсти кулаком. Результат получился поразительный. Оказавшись страшным трусом, встав с пола, переводчик чистосердечно во всем признался, и я без труда убедил его подписать протокол допроса, после чего он был немедленно арестован и отправлен в Ревель, где его предали военному суду.

В начале декабря 1941 года я был внезапно вызван в Ревель к моему начальнику, который по приезде сообщил мне, что Гестапо из Риги прислало [по поводу] меня целый ворох обвинений и что это обстоятельство чрезвычайно неприятно и хлопотно для него. Меня обвиняли, во-первых, в том, что я имел письменные сношения с лицом, служащим на немецком аэродроме во Франции, и в том, что, служа на заводе, я [во время] своих поездок во Францию брал с собой письма рабочих, чтобы они, таким образом, избегали немецкой цензуры. Это действительно имело место; я брал письма для передачи, потому что мне было иногда жаль иностранных рабочих и хотелось помочь им. Затем мне ставили в вину то обстоятельство, что, уезжая из Ганновера на фронт, я не сообщил о своем отъезде в полицейский участок (я действительно не сделал этого) и, наконец, что при допросах я часто избиваю допрашиваемых. Последнее обвинение до глубины души меня возмутило: не органам Гестапо обвинять сотрудников Абвера в таких вещах! Не менее меня последним был возмущен и капитан, и потому, защищая меня по всем пунктам, он написал в Ригу резкое и ядовитое письмо, что несколько успокоило Гестапо и побудило их оставить меня временно в покое. Тут я вспомнил их угрозу, что, отказываясь служить у них, я еще не раз услышу о рижском Гестапо. И действительно, органы эти не останавливались ни перед чем в своем стремлении добиться нужных им грязных и безнравственных целей.

В конце нашего разговора капитан Эбергарт спросил меня, справедливы ли дошедшие до него слухи, будто на нашей радиостанции два раза в неделю устраиваются танцевальные вечера, на которых под граммофон наши матросы танцуют с девушками из окрестных деревень и угощают их сладостями. Слухи эти были справедливы, ибо по просьбе фельдфебеля, очень любившего и заботившегося о своих молодых матросах, я приказал бургомистрам собирать два раза в неделю девок и молодых баб на танцы в радиостанцию, причем мужчинам также разрешалось эти танцы посещать, но они не должны были это делать в принудительном порядке, а только по собственному желанию. Вечера эти сразу же стали пользоваться таким успехом, что нам пришлось ограничивать вход желающим, а затем перенести их в школу, где было больше места. В скором времени составился даже смешанный (из немцев и русских) оркестр и очень хороший хор. Но так как в конце 1941 года существовал еще строгий приказ фюрера об изоляции немецких солдат от населения, о котором я, конечно, знал, то мне пришлось объяснить капитану, что вечера эти устраивались населением и что если матросы и бывают там, то это случается очень редко. Капитан моим объяснением совершенно удовлетворился.

Вернувшись из Ревеля, я решил развернуть работу и для этого увеличить число агентов. Для осуществления намеченного мною плана мне пришлось довольно часто ездить в Нарву. Я думал, что самым легким будет для начала поискать подходящих людей в тюрьмах, и мне пришлось поэтому обратиться в СД и в эстонскую политическую полицию. СД, впрочем без всякой охоты, дало мне разрешение на вербовку агентов в тюрьмах, но советовало еще поговорить с эстонцами.

На другой день, одевшись в штатское, я отправился в эстонскую политическую полицию. Мне было интересно посмотреть, как они обращались с публикой. Помещалось это учреждение на окраине города, в великолепном каменном доме. Часовым при входе я сказал, что желал бы поговорить с их начальником или его заместителем, и меня направили на второй этаж. Чиновник, к которому я обратился по-русски, с руганью сообщил мне, что «только свиньи говорят на этом языке», а на мое возражение, что другого языка я не знаю, неприлично выругался сначала по-эстонски, а затем, очень чисто, по-русски. Я отошел от него и пошел по другим комнатам. В доме этом царил страшный беспорядок. Всюду сидели бравые молодцы, курили, рассматривали друг у друга оружие или что-то деловито писали. Некоторые, несмотря на ранний час, пили водку и закусывали. На меня решительно никто не обращал никакого внимания.

В одной из комнат я услышал крики и, войдя, увидел, как какой-то эстонец избивал двух русских девушек. На мой вопрос по-немецки, что он делает, он ответил, что допрашивает двух русских свиней, подозревавшихся в шпионаже. Мое пояснение, что такого рода арестованных следует передавать в немецкую контрразведку, а эстонской политической полиции — заниматься своим делом, рассердило его, а мой ответ на его вопрос, немец я или русский, окончательно вывел его из себя. Он, грубо схватив меня за шиворот и ругаясь по-русски и по-эстонски, потащил в соседнюю комнату, где сидело несколько молодцев, вскочивших, когда мой спутник объяснил им что-то по-эстонски. Молодцы стали наперебой задавать мне вопросы на немецком, эстонском и русском языках. Когда я увидел, что один из них достает из шкафа резиновую палку, а другой старается снять с меня пальто, я попросил их успокоиться и отвести меня к их начальнику, предупредив, что, если они этого не сделают, им будут грозить крупные неприятности. После долгого объяснения между собою на эстонском языке, из которого я ничего не понял, они толпой повели меня на третий этаж и, постучав, ввели в хорошо обставленный кабинет. За столом сидел пожилой, очень приличный по внешности господин, которому молодцы начали что-то объяснять, сильно жестикулируя. Господин сделал нетерпеливый жест, приказав им всем удалиться, а затем очень величаво, на чистом русском языке предложил мне сесть и угостил папиросой.

— Надеюсь, что вас не успели избить? — спросил он меня. — Видите, как неосторожно вы сделали, придя к нам в штатском. Эти молодые люди — энтузиасты, очень быстро дают волю рукам, — пояснил он грустно. Оказалось, что он видел меня в форме и знал, кто я. Я объяснил ему цель моего посещения. Выслушав меня внимательно, он с радостью согласился мне помочь, сказав, что на другой день пришлет мне чиновника с биографиями подходящих для меня людей. Он также согласился исполнить мою просьбу о переводе избиваемых его молодцами девушек в тюрьму и записать их за мной. Прощаясь, он, вероятно из осторожности, сам проводил меня до выхода из здания.