Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 39

Но уж коль в крестьянок вырядились, так и не намазались…

«Боже мой! – думала Федосья, шагая рядом с охотником Михайлой. – Ведь коснись он меня рукою – не рассержусь!»

И, прикрыв глаза, бесстыдно пожелала: «Коснись!»

И он робко вдруг дотронулся до ее локотка. Показал длинную сухую сосновую иглу.

– Пристала вот!

Она посмотрела ему в глаза, и небо, с вершинами елей и сосен, качнулось, как в зыбке.

– Спасибо, – прошептала.

Он быстро глянул, на нее, запнулся ногой в корягу, зарумянился, моргая черными ресничками.

– Айя-я-ай! – завопила Евдокия, и на весь лес затрещал можжевеловый куст.

В кусту, вытаращив глаза, сидел красный, гневный Иван.

– Ты чего пихаешься?!

– Он… он – лезет! – крикнула Евдокия, подбегая к Михайле и становясь ему за спину.

– Пощупать ее нельзя! Ишь, царица! – Матерясь, Иван выбрался из колючего куста. – Тебе мужик бесплатно подол задирает, а я тебе ефимок отвалю. Еще и погордиться будет чем перед бабами. Благородных кровей дворянина отведала.

– Да я! Да я! – Евдокия плакала, закрывая лицо руками.

– Иван! – Под прозрачной кожей Михайлы обозначились железные желваки.

– Ладно, – сказал Иван, отводя глаза в сторону. – Не гляди ты на меня этак! Не трону дуру! Ей же хотел лучше сделать!

По лесу прокатился тревожный шум, трещали сучья.

– Медведь? – вскинул глаза на товарища Михайла.

– Медведи тихо ходят. Люди поспешают.

Показались трое. Увидали женщин.

– Здесь они!

Первым подбежал к Морозовой Лазорев.

– Жива, госпожа? – Поглядел на охотников. – Кто это?

– Спасители наши.

– Да никак князь Михайло Никитич? – Поклонился. – Спасибо! Мы уже все ни живы ни мертвы. Глеб Иванович с Борисом Ивановичем со свету бы меня согнали, коли какая беда с боярынями нашими приключилась.

Подходили все новые и новые слуги. Трубили в рога, созывая рыскающих по лесу искальщиков.

– Михайло Никитич? – переспросила Федосья Прокопьевна. – Не князя ли Одоевского старший сын?

– Князя Одоевского, – улыбнулся Михайло и глянул через плечо: бравый дворянин Иван испарился.

– Мы не забудем твоего благородства, князь, – сказала Федосья, строго глянув на Евдокию. – И за сестрицу мою спасибо.

Объявились носилки. Княгиню Урусову и боярыню Морозову усадили в носилки, понесли, словно боясь, как бы драгоценные птицы не упорхнули вдруг.

Князь Одоевский остался один.

– Эй! – крикнул он. – Иван!

Кусты затрещали, но любвеобильный дворянин не показался.

– Кто это?

– Боярыня Морозова, а которую щупал – княгиня Урусова.

– Мать честная! – Иван выскочил из куста, хватаясь за голову. – Мать честная! Пропала моя головушка.

– И пропала бы, да большим дуракам везет. Не станет Федосья Прокопьевна дураку мстить. Захотела бы – вот на этом суку уже висел бы давно.

– Михайла, погляди за конем! – попросил вдруг Иван и опрометью кинулся обратно в кусты.

– Да ты никак медвежью болезнь подхватил! – невесело рассмеялся Одоевский.

И подумал вдруг: «А боярыня-то, Федосья Прокопьевна, меня помоложе будет».

Расстрига

Судилище над Нероновым Никон устроил в Крестовой палате. Суд начался предательством протодиакона Казанского собора. Объявил:

– В своей превеликой гордыне протопоп Иван удержу не знает. Он и домочадцам своим дал волю творить беззакония. Жена Неронова служителей собора как слуг держит, а сын Ивана украл у чудотворного образа Казанской Божией Матери серьги, кои пожертвовала благоверная царица Мария Ильинична.

– Немудрено, что столь нечестивый человек, сам весь измаравшись, пытается измарать честных людей! – сказал собору Арсен Грек. – Однако на кого он посягает? Подумал ли о том, что посягает на свет и на чистоту Московского царства?

– Свет! Ангел! – закричал Неронов. – Скажи-ка ты святому собору, патриарх святейший, за что тебе протопоп Стефан Вонифатьевич ныне хуже врага? Мало, что его всюду поносишь, ты и на его друзей ополчился. Разлучаешь протопопов и попов с детьми и с женами. За что, скажи, Данилу из Страстного монастыря ты расстриг и в Чудов, в хлебню, затолкал? За что темниковского Данилу упрятал от света Божьего в тюрьму Спаса на Новом? За какие прогрешения ты, много раз говоривший, что друг нам, ныне нас гонишь? Меня разбойником перед своим собором выставил!

Неронова заключили в келью, без окон, в Новоспасском монастыре. А в это самое время Аввакуму Стефан Вонифатьевич место наконец сыскал. Умер протопоп Сила. Настоятель собора Спаса на Бору. Царь собирался говорить с Никоном об Аввакуме, но тут как раз и приключилась беда с Иваном Нероновым.

В подземелье Цареборисовского дворца протопопа били кнутом, на раны сыпали соль. Тюрьму для строптивца Никон нашел в Кандалакше. Царица заступилась, отправили Ивана в Спасо-Каменный монастырь, на черные работы.

Аввакум провожал протопопа. Вернувшись в Москву, написал царю челобитную с протопопом Данилой. Стефан Вонифатьевич передать отказался.

Просили Анну Михайловну Вельяминову – она Неронова любила, да Никона боялась. Не взяла.

Не испугала челобитная Федосью Прокопьевну. Передала царице, царица царю. Алексей Михайлович читать правду о патриархе не захотел. Кричал на челядь:

– Чтоб никаких изветов на святейшего больше не было! Пороть буду! Сам буду пороть!

Аввакума схватили, держали в Андрониковом монастыре, в яме. Назначили день, когда должны были расстричь сначала протопопа Логина, потом его. За Аввакума вступилась Мария Ильинична…

* * *

Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.

Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.

Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.

Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с батюшки однорядку и кафтан, грубо, с толчками, – взъярился. Отпихнул всех от себя.

– Подите прочь! – И к алтарю.

Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.

– До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!

Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.

– Господи! Господи! – воскликнула Мария Ильинична.

Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.

Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.

Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…

Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.

Шуба явилась с самого Верха – от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.

Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, засмеялся.

– Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! – И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. – Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.

Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.

Гадали: отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.