Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 38

Люди этак не умели. Не считаясь со временем года, они затевали дела самые прехитрые, рассчитывая, что устраиваются на целый век, а то и на века.

Но они уж в том были молодцы, что одинаково умели радоваться и зиме, и весне, и лету, и осени.

Теперь радовались августу.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова с родною сестрицей княгиней Евдокией Прокопьевной Урусовой отправились в лес по грибы.

Две дюжины вооруженных рогатинами холопов окружали карету. Две сотни молодых женщин и девушек дожидались боярынь на лугу. Все были одеты празднично: в кокошниках, шитых жемчугом, в расшитых сарафанах, все с раскрашенными лукошками.

Боярыни вырядились в крестьянское. То была затея Федосьи.

– Ах! – шепнула она Евдокии. – Хорошо быть боярыней, да только уж ни леса тебе не видать, ни поля. И на само-то солнце, кажется, в одиночестве не поглядишь.

Вздохнула и вслед за сенными своими девушками пошла под зеленые своды бора.

– Матушка-боярыня! – окликнули ее уже через мгновение. – Вон, под папоротником-то!

И чьи-то руки тотчас выломали папоротник, и перед сановными грибниками встал красавец боровик. Шляпа набекрень, грудь как у петуха.

– Матушка-боярыня! Направо ступай!

Тут новое грибное чудо: мамаша-толстуха, как индюшка, а вокруг шарики, побольше, поменьше.

– Матушка-боярыня! Лисички! Эвон сколько!

– Сбежим? – шепнула Федосья своей сестрице. – Спасу нет от них.

И пошли они, пошли. За дерево, за другое, за кустом пригнулись, полянку перебежали, через канаву прыгнули.

– А ты лес знаешь? – спросила Евдокия Федосью.

– Где же мне его знать, когда самой и шагу ступить не дадут?

– А потеряемся?

– Столько народищу! Найдут! А не найдут, я с них шкуру спущу!

Евдокия надула щеки и фыркнула:

– Ты и впрямь грозная боярыня!

– А не боярыня, что ли? – Федосья так глянула, так глянула…

Евдокия снова засмеялась, тихонько и как-то особенно.

– Ты знаешь, Федосьюшка, мне и впрямь до сих пор не верится, что мы вон кто теперь! Были-то кто? А теперь как скажут – Морозова, Урусова! Душа в пятки уходит. О нас ведь с тобой!

– Не робей, сестренка! Я тебе про это так скажу: в боярынях да в княгинях лучше!

– Лучше-то лучше, – согласилась Евдокия. И ахнула: – Грибок!

Наклонилась, сорвала. Показала.

– Беленький.

Тут и Федосья увидела гриб, да пребольшой. Так и кинулась к нему.

– Ух ты!

Сорвала и засмеялась.

– Видишь, боярыня с княгиней чему рады – грибам. Крестьянки-то кадушку за лето наносят, а то и две, и три.

Было слышно, как аукаются сенные девушки и служанки.

– Пошли-ка побыстрей! – Федосья свернула в частый мелкий березнячок.

Они очутились у неглубокого, веселого даже оврага. Перешли. И словно бы сон-трава закачала над ними своим колдовским венчиком.

Тишина. Солнце. Сосны смолой затекли.

Смотрят – куча муравьиная. Преогромная. С избу.

– Федосья! – Евдокия схватила сестру за руку.

– Вижу! – прошептала Федосья.

На пригорке, упершись в женщин белыми глазами, стоял волк.

Федосья пошла, и Евдокия, не в силах снять своей руки с руки сестрицы, засеменила след в след.

– Мы будто не видим его! – шепнула Федосья. – Будто его нет!

Зашли за деревья.

– Оглянись! – взмолилась Евдокия.

– Пошли! Пошли! – Федосья ускоряла шаги и бросилась бежать.

И Евдокия тоже. След в след.

Бежали, покуда силы их не оставили. Рухнули в зеленый мох. Жабы-детки, махонькие совсем, так и брызнули во все стороны.

– Оглянись! – Евдокию била дрожь.

Федосья оглянулась.

– Ну? – спросила Евдокия, закрыв глаза руками. – Ну?!

– Никого.

– Господи, слава тебе! – Евдокия расплакалась. – Где же слуги-то! Слуги-то где?

И тут затрубили в охотничий рог.

– Нас ищут! – Евдокия обнимала Федосью и уже смеялась над собой, смеялась, а слезы все лились, и она удивлялась им. – Я смеюсь, а они текут.

– Пошли! Пошли! – звала Федосья.

И они пошли на звук рога. Лес менялся. Все чаще между сосен, как заговорщики, тихие, темные, появлялись замшелые от неподвижности ели.

– Хоть бы еще протрубили! Господи! Царица Небесная! Господи! – взмолилась Федосья, озирая встающую перед ними совсем уже темную стену помельчавших тесных елок.

И рог грянул.

– Мы здесь! – крикнула Евдокия.

– Ау-у-у! – пропела Федосья.

– Ау-у-у! – звонко крикнула Евдокия.

Снова протрубили, совсем уже неподалеку.

Они бы и побежали навстречу, но по еловому лесу много не набегаешь.

И вдруг произошло чудо. Лес, как туча, поднялся, подался в сторону, и они очутились над синей от воздуха и озер долиной. И внизу – два всадника.

– Где же это мы?! – удивилась Федосья.

Всадник, увидав молодых женщин, подбросил рог в воздух.

– Ай да дичь!

– Бежим! – попятилась к лесу Евдокия.

– Куда? К волкам?

– Михайла! – веселился тот, кто трубил в рог. – Гляди, что нам подвалило!

И, скаля зубы, поскакал в сторону, видно, где-то была тропа наверх.

Тот, кого назвали Михайлой, подъехал ближе.

– Не бойтесь его! – Улыбнулся. – Вы заблудились?

Лицо охотника, словно у схимника, тонкое, светлое. Даже по бороде разливалась бледность. Глаза серые, для печали, но смотрели так хорошо, что Евдокия успокоилась, а у Федосьи душа, наоборот, задрожала, да мелко, как одна только осина дрожать умеет.

– Вы заблудились? – снова спросил охотник. – Вы откуда?

– Мы заблудились! Мы оттуда! Мы! Мы! – залепетала Евдокия, потому что другой всадник уже появился на опушке.

– Как курица! – осадила сестру Федосья.

– Не смей пугать женщин! – крикнул Михайла своему другу.

– Зачем их пугать, я их утешу! – осклабился тот.

И – ба-а-а-бах!

Пуля снесла вершину березки перед мордой коня. Конь припал на передние ноги, всадник медленно, мешком съехал через конскую голову. Перекрестился.

– Ты очумел?!

– Я шутников бестолковых не терплю, – сказал Михайла, сунул дымящийся пистолет в чехол на седле и тронул лошадь.

Через минуту он был возле перепуганных женщин.

– Куда вас проводить?

– Мы из Тараторина. От людей ушли через овраг… А там волк! – торопилась с рассказом Евдокия.

– Не укажете ли нам дорогу? – спросила Федосья Михайлу, не поднимая на него глаз: ей так явственно чудилось – погляди она ему в глаза, и душе – вечная погибель.

– Мы проводим, – сказал охотник, покосившись на своего притихшего друга.

– Да тут верст никак десять! – сказал тот с досадой. – Всякую бабу провожать – больно жирно. Сами дойдут.

– Ты же слышал, волки в лесу. – И поглядел на солнце. – По прямой здесь недалеко.

Спрыгнул с коня, взял его за повод и первым вошел в лес.

– Пропала охота! – ворчал его друг, плетясь позади. – Экий ты, Михайла, простофиля.

Михайла шел, улыбаясь. Посмотрел на Федосью.

– Вы чьи же будете?

– Как чьи?

– Село-то ваше чье?

– Ах, село! – встрепенулась Федосья и покраснела: Тараторкино было ее селом.

– Мы!.. – звонко сказала Евдокия, но Федосья не дала ей договорить.

– Чего мыкаешь! Глеб Иванович наш господин.

– Морозов?

– Морозов.

– Хороший человек. Не обижает?

– Не обижает.

– Старый балбес – вот и не обижает, – захохотал друг Михайлы. – Обидеть нечем.

И снова захохотал.

– Экий ты скотина, Иван! – изумился Михайла и внимательно посмотрел в лицо Федосьи.

Щеки Федосьи пылали, словно их бодягой натерли. Не за что было спрятать душу свою – вся на лице. Одна страсть – рядом с мужчиною чужим идти, а вторая – лицо ненамазанное. Крестьянкам мазаться недосуг. Боярыни-то с утра в белилах, румянах, сурьме, а то еще и белки глаз черным травяным отваром выкрасят. Попы тех, кто белится, ругают, но всякая имущая женщина не отважится, не набелившись, шагу из дома сделать. Неприлично. И осудят, и засмеют.

Во дворце-то с нарумяненным да с набеленным лицом очень удобно даже, за белилами и собственная бледность укроется, и вспыхнешь – не всякий глаз приметит.