На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 85

Литовский поэт Межелайтис и московский Солоухин, которые стали «грешить» белым стихом, обратили на себя внимание. Белый стих сам по себе казался протестом.

Однако… шли годы. К новым формам привыкли. Поэтов-«реформаторов» переставали бранить даже конвойные «попки» из комсомольских газет: новая форма не несла нового содержания. Как в поэзии А. Вознесенского.

Это особая тема. Особая книга — ломка стихотворной формы, находящейся в прорези прицела. Думаю, оно будет написано в свое время, такое исследование, выходящее за пределы этой работы.

Здесь я хочу отметить лишь один аспект этой интереснейшей темы: когда поэту безразлично или почти безразлично «что», быстро тускнеет и обескровливается «как»: у Евтушенко и Вознесенского, поэтов вначале полярных по образной структуре, по ритмике, афористичности — полярных буквально во всем, — теперь гораздо более общего, чем различия.

…О Евтушенко написаны горы исследований. Кто не слыхал, что он — поэт-трибун. Полемист и «театр одного актера». В общественно-социальном смысле он, было и такое, — оппозиция ко всем проявлениям сталинщины: «…древко нашего знамени хватали грязные руки». Он был искренним, и эта искренность совпадала с вектором эпохи. Он поистине был противоположен Вознесенскому. Ему важен смысл, содержание. Даже в ущерб форме. «Из десяти книг Евтуха время отберет одну», — верно сказал Борис Слуцкий.

За Евтушенко пошла не только молодежь. Как-то в «Литературной газете» редактор по разделу литературы, сверхбдительный О. по прозвищу Железный ортодокс, сказал сослуживцам, заперев дверь своего кабинета на ключ: «Я был на вечере Евтушенко. Он произвел на меня гигантское впечатление. Этот человек может возглавить временное правительство».

Даже прозорливый Юзовский, битый, мудрый Юзовский, признал его: «Посмотрите на его лицо, — вскричал он. — Это Савонарола!..»

Но вот эпоха начала менять окраску. Вначале пропали подписи Евтушенко (как и Вознесенского) под документами протеста. Выяснилось, что он умеет изгибаться «вместе с партийной линией…». «Подвижник подвижной морали», — саркастически заметил один из поэтов. «Неправда! — вскричал Евтушенко. — Я тактик!..». И даже ответил стихами о тактике: «…Я делаю карьеру Тем, что не делаю ее!»

Но все это были слова. Пустые слова. Государственные «народные» хоры запели по всей стране новую песню на слова Евтушенко: «Хотят ли русские войны?», где он слил воедино устремления Брежнева и воинствующей генеральской клики и обездоленных русских городов и деревень, где в каждой семье — потери…

Это хитренькое «патриотическое» сюсюканье вполне укладывалось в рамки казенных лозунгов, развешанных на всех заборах: «Народ и партия едины».

Насколько честнее оказался тут, скажем, Булат Окуджава с его «песенным вздохом»: «А третья война — твоя вина…».

А Евтушенко?! Ему уж теперь не обязательно было пережить ситуацию, прочувствовать, осмыслить ее до конца, достаточно было чьего-то рассказа, порой намека. Кто-то вспоминал в Клубе, как Леонид Леонов покупал в эвакуации мед оптом, отобрав его у матерей, стоявших в очереди со стаканами и кружками. Евтушенко написал, что сам был тому свидетелем. Еще не ложь. Поэтическая вольность. Но… путь выбран.

Кого оставили спокойным эти мужественные стихи Евтушенко?

И даже в работе над этим — этапным для Евтушенко — стихотворением, искренним по своей направленности, он уже с легкостью расставался с одной символикой, заменяя ее противоположной. Завершая «Бабий Яр», он позвонил поэту Межирову: «Слушай, Саша, когда Моисей выводил евреев и Египта, светила ли над ним вифлеемская звезда?»

— Старик, — ответил изумленный Межиров, — это было совсем в другой раз и в другой религии.

— Тогда дай мне другой образ.

— Посох Моисея… — начал было Межиров.

— Спасибо! — не дослушав, вскричал Евтушенко, и в трубке зазвучал сигнал отбоя. Ему было достаточно. И посох, и Вифлеемская звезда, и «я, на кресте распятый, гибну…», и «лабазник избивает мать мою», и «доброта моей земли…» — все стало при новой, облегченной системе творчества только поэтической бутафорией.

Евтушенко — поэт непосредственных чувственных фиксаций. Его ранние стихи «О, свадьбы в дни военные…» — прекрасны.

Для поэта-гражданина, поэта — «властителя дум» — качеств недостало. Недостало силы духа, поэтической взыскательности, готовности расстаться с грошовым комфортом. Недостало личности.

Однако ему нужно, чтоб о нем говорили. Ничего не продумав, попытался вычеркнуть из выборных списков Михаила Шолохова. Не удалось. Не могло удаться. Шолохова мальчишеским возгласом, без серьезных доводов, одним лишь выкриком из дальнего ряда не опрокинешь. Зал ждал аргументов. Евтушенко и не собирался аргументировать.

Сергей Михалков, председательствующий, оскорбил Евтушенко, высмеял, высек, как дошкольника. Все были огорчены. Кроме него самого: на другой день мир его упомянул. Не так, так этак!

Похоже, он уже не мог жить без газетного шума, как диабетик без инсулина.

Схема его творческой жизни становилась примитивно простой. Качели, — как-то назвал ее талантливый и непримиримый критик Бенедикт Сарнов.

Евтушенко пишет стихи, в которых есть доля правды, искренности, «левизны». Стихи вызывают восторг молодежи, но… ярость партийного руководства. Его «разоблачают», — сперва охотнорядцы из ЦК комсомола, затем сановный «правдист» Юрий Жуков. Евтушенко мчит на Кубу, загорает на пляже вместе с Кастро и… печатает в «Правде» отчаянно плохие, безликие, на софроновском уровне, стихи. Все опечалены. Кроме него самого… Качели вознесли его, и он… ухснова вниз. Появляются «Наследники Сталина».

Опять сгущаются тучи. В квартире его КГБ монтирует микрофоны. («Вы не живете нигде, вы ездите…» — скажет Евгению Евтушенко и его жене Гале добрая дворничиха, когда он переселится в другой дом.) Лекторы «оттуда» намекают на какие-то связи Евтушенко с заграницей. Полковник из погранвойск на Памире говорит мне: «Нам все известно. Недолго еще чирикать вашему Евтушенко…».

Снова потянулись, как лента телетайпа, «оправдательные» километры блеклых официозных поэм. «Братская ГЭС», «Опять на станции Зима». Ложь ситуаций, ложь психологическая, а уж какая стихотворная техника!

Забеременела, к примеру, Нюшка из деревни Великая Грязь (поэма «Братская ГЭС»). Отец ребенка отказался и от Нюшки, и от будущего ребенка. Нюшка в отчаянии:

Остановила Нюшку «недостроенная плотина в арматуре и голосах»… А также «сквозь ревы сирен и смятенье… председатель и Ленин смотрели…».

Ленин ее и спас.

Ленин, как видите, тоже встал в один легковесный ряд с лабазниками из «Бабьего Яра», Нюшками и клюшками, — у хорошего хозяина и гвоздик не пропадет.

Ну, а все же Ленин спас. Не Керенский!..