На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 81

Однако, как показало время, подметная «никулиана» была лишь удобным поводом для расправы над Исааком Бабелем. Не в заграничных «связях» дело. Не в его дружбе с маршалом Тухачевским: с ним дружили многие писатели.

…Бабель и Шолохов на одной земле существовать не могли. Существуй в литературе тридцатых годов «Великая Криница», невозможно было б даже появление фальшивок типа «Поднятой целины» Шолохова. Одна лишь глава «Колывушка» из «Великой Криницы» перечеркнула бы шолоховские и другие подделки, в которых ерничали бесчисленные Щукари, а крестьянство осчастливила историческая работа товарища Сталина «Головокружение от успехов».

Столкнулась подлинная литература и антилитература, поддержанная всей мощью государства, и судьба литературы была предрешена.

…Уничтожение «Великой Криницы» Исаака Бабеля и ее автора открыло зеленую улицу лжецам всех калибров.

И она хлынула грязевым потоком по шолоховскому «удачливому» арыку, всякого рода бабаевщина, изумляя читателей искусством подтасовок и сюжетно-образным стандартом.

И было от чего: доподлинно известно, путь эталонно-лживому «Кавалеру Золотой Звезды» открыла резолюция секретаря ЦК партии Жданова, начертанная на рукописи Бабаевского.

«Уничтожить» Зощенко и Ахматову и одновременно восторженно поддержать Бабаевского — Ждановым нельзя отказать в последовательности.

Вскоре после смерти Сталина и пленума ЦК, установившего, что коров в стране ныне меньше, чем при Николае II, в «Литературной газете» появилась разгромная статья о Бабаевском и бабаевщине, певших колхозное изобилие. Отбросив газету с этой статьей, Бабаевский процедил зловеще: «Кровавыми слезами ответят за это. Меня — вот увидите! — снова будут издавать. В обложках с золотым обрезом».

Это было в журнале «Октябрь», на заседании у Федора Панферова, я сам слышал эту тираду.

Каратели верили: нужда в них не уменьшится. Разливанное море шолоховщины и бабаевщины, отрезав правде о деревне все пути, имело значение не только литературное.

Вот что пишет об этом, к примеру, Федор Абрамов в своем очерке «Вокруг да около». Сбежали с поля, помните» бабы-грибницы, не дослушав председателя Анания Егоровича.

«Ананий Егорович в нерешительности закусил нижнюю губу. Догнать, опрокинуть эти проклятые коробья, а самих баб за шиворот и прямо на поле!

Да, лет восемь назад он бы, наверное, так и сделал. Образцы для подражания были и в жизни, и в литературе. В одной из книг, например, рассказывалось, как председатель колхоза ловит строптивых колхозников за деревней, а другой председатель действует еще круче: врывается утром в избу и заливает печь водой. Книги эти в районе взяты были на вооружение. «Вот как надо работать, — наставлял председателей колхозов секретарь райкома, при всяком случае ссылаясь на литературные примеры. — А вы, растяпы, с бабами справиться не можете».

Да, лет восемь назад Ананий Егорович нагнал бы страха на этих грибниц. А сейчас…»

«Литературные примеры» сталинизма…

Возможно, никогда еще каратели в форменных фуражках и каратели литературные не сходились так воедино, как в эти годы.

Легко представить, сколько затоптано ими молодых имен, сколько талантливых книг осталось в писательских столах! Даже Шукшин, напечатанный ими, порой перестает быть Шукшиным и становится одним из бабаевских. И немудрено: совещания главных редакторов проводятся в ЦК партии не один раз в год или в месяц, а каждую неделю. Каждую неделю редакторы, как офицеры перед наступлением, сверяют часы… Им и грозят, как офицерам на войне: на одном из таких совещаний зам. зав. Отделом пропаганды ЦК партии воскликнул, обращаясь к главным: «Кто попытается покинуть окоп, будем стрелять в спину». Впрочем, здесь нет необходимости рассматривать партийный аппарат, находящийся над Главлитом. Разрешить что-либо, минуя Главлит, т. е. Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, не смеет никто.

Передо мной документы тотального запрещения последних лет.

Вот, к примеру, цензурный циркуляр 1971 года, разосланный во все издательства. Он, конечно, с грифом «секретно», как и все документы об убийствах.

Дополнительно ко многим томам прежних запрещений отныне нельзя было допускать в печати даже упоминания:

1. О 1937 годе (т. е. о сталинском произволе. — Г. С.).

2. Запрещается писать о тюрьмах (т. е. о произволе нынешнем. — Г. С.).

3. Запрещается писать об отравлении природы…

«Гуманное указание, — сказал мне с усмешкой редактор, показавший документ. — Всего три пункта…»

К этим пунктам были прикреплены канцелярской скрепкой также новые «черные списки» писателей, разделенных, в свою очередь, на тех, кого нельзя печатать и даже упоминать в печати (тут я увидел и свое имя), и на тех, кто наказан «частично»: печатать можно, но упоминать в обзорах, рецензиях, статьях — ни в коем случае. Кроме того, писатели были разделены, еще ранее, на «выездных» (в капиталистические страны) и «невыездных», т. е. тех, кого даже к границе подпускать нельзя.

Целой горкой лежали в ящике стола и циркуляры индивидуального искоренения. Книги такого-то изъять. «Примите к руководству и исполнению…». Изъятое перечисляется на нескольких страницах. Конфискуется все.

Изымается изданное как на русском языке, так и на иностранных.

К счастью, Главлит был не властен над библиотеками Парижа или Библиотекой Конгресса США… Все остальное, говоря языком Даля, наподскреб.

Библиотекари, которые не поторопятся убрать эти книги, будут уволены без права поступления на работу, связанную с идеологией и культурой.

Появились и другие способы запретительства. Такие-то книги не выдавать на руки. Говорить, что «в работе», что отданы в переплетную и пр. Или — оставить для Москвы (чтоб избежать скандала) двести экземпляров, остальной тираж — превратить в бумажную массу.

Поступают и наоборот. Скажем, пришлось изымать черносотенную книгу Ивана Шевцова «Во имя отца и сына» (Москва, 1970). Был скандал: выдержки из книги печатались в западной прессе. Коммунистические партии Франции и Италии делали запросы в ЦК КПСС.

ЦК партии объявил, что черносотенная книга из обращения изъята.

Книга, действительно, изымалась… из центральных библиотек Москвы. Отъехал от Москвы на двадцать километров — покупай Шевцова хоть целый грузовик.

Кстати, я так и сделал, работая над романом «Заложники». Купил в Подмосковье всю черносотенную литературу, от исторической до ультрасовременной, — книг Кичко и Ивана Шевцова, официально «изъятых».

Таковы гримасы, по выражению А. С. Пушкина, «богомольной старой дуры русской чопорной цензуры».

Цензура является идеологическим отделом КГБ. Не случайно многие руководители Главлита, например, заместитель начальника Главлита Назаров, — бывшие «железные рыцари» ГПУ-НКВД.

Но… все же могло ли чиновничество, боящееся и тени ответственности, остановить поток литературы?

Во время войны, рассказывали мне крестьяне, от немецких карателей можно было скрыться. От СС и «зондеркоманд» можно было уйти. От полицая не скроешься. Полицай — сосед. Из своей деревни. Он все и про всех знает. Он-то тебя и доконает.

Литература в последние четверть века и была затравлена, сведена на нет именно литературными полицаями — из своей литературной деревни.

Хотя имена их то и дело мелькают в газетных отчетах, они, по сути, безымянны, все эти баруздины, алексеевы, стаднюки, и прочие, несть им числа. Даже имена, ставшие много лет назад нарицательными, скажем, Софронов — Грибачев, объединяют, по обыкновению, в одном лице, так как своего лица они не имеют.

Ведет походную колонну, как известно, всегда старшина. В данном случае место это пожизненное. Покрикивает на карателей, сбившихся с ноги, ерничает, глумится, потирая пшеничные усы, Михаил Шолохов. Этот лауреат привлекается к травле инакомыслия, когда остальные не справляются. «Гуманист» Шолохов потребовал расстрелять Синявского и Даниэля «на основе революционной законности», расстрелял бы, подозреваю, и безо всякой «основы», Александра Солженицына, посмевшего усомниться в существовании Шолохова-писателя…