Парк-авеню 79 - Роббинс Гарольд "Френсис Кейн" - Страница 33

— Больше вы меня не увидите.

Мэри решительно пошла через двор к воротам. Темное узкое казенное пальто делало ее выше и стройней, но почти не защищало от порывов ноябрьского ветра.

Старик-привратник издали заметил девушку и, прихрамывая на искалеченных ревматизмом ногах, вылез из своей будки. Его отечное пергаментное лицо расплылось в приветливой улыбке.

— Домой, Мария?

— Нет у меня дома, папаша. И имени прежнего нет. Теперь я не Мария, а Мэри.

Старик покачал головой:

— Напрасно все это. Кем бы ты себя не назвала, для меня останешься Марией. Навсегда. Разве в имени дело? Ведь ты не сможешь сменить свою польскую кровь на какую-то еще? То-то же...

— Чтобы получить от жизни то, что мне нужно, я многое могу сменить.

— Но только не себя. Такое никому не удавалось. И куда же ты теперь денешься?

— Пока не знаю. Сначала в гостиницу. Сниму номер, залезу в ванну и два часа буду там мокнуть. Потом пробегусь по магазинам, куплю вместо этого тряпья приличные шмотки. Потом... потом съем роскошный обед, схожу в кино... Съем две порции мороженого. Ну, а вечером вернусь в гостиницу и посплю до двух часов дня! Правда, здорово?

— А что ты собираешься делать после двух часов дня?

— Найду работу и начну вкалывать.

— Начни с этого, деточка. Без денег тебе не прожить.

Железные ворота плавно распахнулись.

Старик театрально вытянул руку:

— Мир ждет тебя, Мария! Пусть он будет добрым.

Девушка уже вышла на улицу, но потом быстро вернулась к будке и поцеловала привратника в прохладную морщинистую щеку.

— Прощайте, папаша. Не болейте.

Старик грустно кивнул:

— Прощай, Мария.

— Папаша, вы — единственный в этом заведении, без кого я буду скучать на свободе.

Он смущенно проворчал:

— Так я тебе и поверил! Наверное, всем мужикам говоришь что-нибудь в этом роде?

Мэри рассмеялась:

— Нет. Вам одному! Хотите меня напоследок пощупать? Только в темпе.

Старик ответил с непривычным достоинством:

— Нет, Мария.

Она изумленно переспросила:

— Нет? Но почему?

— Все это надо не мне, а девочкам. Ведь вам очень плохо в тюрьме. Хуже, чем мужчинам. Женщине необходимо знать, что она кому-то нужна, кому-то нравится. К женщине обязательно кто-то должен приставать, пусть даже старик, если нет никого помоложе. А кому вы здесь нужны? Никому. Ни семье, ни ухажерам. Вот потому я с вами и заигрываю. Девочки отбиваются, хохочут, а сами довольны. И мне приятно доставлять вам хоть какую-то радость.

Мэри порывисто обняла старика, еще раз поцеловала в щеку.

— Спасибо, папаша.

За воротами ее догнал надтреснутый голос:

— Мария! Постарайся вести себя хорошо.

Девушка помахала рукой:

— Постараюсь!

Она оказалась на улице. Обычной городской улице, а не в зоне для прогулок. Ноги ступали непривычно мягко. Мэри топнула — звук мгновенно погас под каблуком. Ну, конечно, она совсем забыла, что улицы покрыты асфальтом. Там, в колонии, повсюду лежал бетон, и каждый шаг гулко прокатывался по коридору, двору и спальне. Девушка снова топнула — тишина. Какое счастье! Господи, ведь это — свобода!

Легко подпрыгивая, Мэри перебежала через улицу.

Неожиданно чья-то сильная рука выхватила сзади чемодан, и знакомый голос весело спросил:

— Ты забыла про машины, крошка? Напрасно, ведь они могут задавить.

Девушка замерла. Конечно, она узнала этот голос, как узнала бы его из тысячи голосов. С той минуты, когда перед ней раскрылись глухие ворота колонии, Мэри ждала, что вот-вот откуда-нибудь из-за угла появится Майк.

Она повернулась, без всякой радости посмотрела в улыбающееся лицо и ответила таким тусклым голосом, словно разговаривала со случайным прохожим:

— За полтора года можно забыть не только про машины.

Майк все еще улыбался, но в голосе появилась тревога:

— Поедем ко мне домой, Мария.

Девушка не ответила.

— Поехали... Я с утра жду тебя здесь.

Мэри покачала головой:

— Нет. Это невозможно.

Улыбка погасла. Теперь на его лице отражалась обида, только обида.

— Как же так, Мария? Я...

Она выдернула чемодан из бессильно опущенной руки Майка.

— Куда мы поедем? Зачем? Ведь ты меня совсем не знаешь... теперешнюю. Все изменилось. Даже имя.

— Мне наплевать на то, что изменилось. И хоть ты не ответила ни на одно мое письмо, я хочу забрать тебя домой.

Мэри вскинула голову:

— А я не собираюсь туда ехать.

Майк умоляюще смотрел в ее глаза:

— Я люблю тебя, Мария. По-прежнему люблю. Раньше, до колонии ты говорила, что тоже любишь меня.

— Тогда мы были детьми и ничего не понимали в жизни.

— Ты говоришь так, будто стала древней старухой. Подумай, прошло всего полтора года, и у нас еще все впереди.

— Боюсь, что у нас с тобой впереди нет ничего. Эти полтора года стоят сотни лет. Я быстро повзрослела.

— Знаешь, ведь я тоже не мальчик, однако мне отношение к тебе осталось прежним. А твое?

— Нет.

Майк горестно покачал головой:

— Господи, что они с тобой сделали?

— Ничего. Во всем виновата я сама. Прощай, Майк. Нам никогда не вернуться в детство... К сожалению.

Девушка уже хотела уйти, но он в отчаянии схватил ее за руки.

— Что случилось, Мария? Расскажи мне. Я имею право знать все.

Мэри посмотрела на него каким-то странным долгим взглядом, и Майка поразила черная глубина ее глаз, глубина, в которой тонул даже солнечный свет.

— У меня был ребенок.

— ?!

— Да, пока я там сидела, родился ребенок. Мальчик или девочка, не знаю. Мне пришлось написать отказ, и его сразу же забрали.

Майк стоял, словно пораженный громом небесным. Боже, в это невозможно поверить! А если она сказала правду, то почему в голосе не было ни боли, ни раскаяния? Только равнодушие, будто речь шла не о ребенке, а о половой тряпке.

— Майк, ты по-прежнему интересуешься тем, что произошло?

Он хрипло спросил:

— Чей ребенок? Росса?

— Нет. Росс в то время еще не вернулся из Европы. Помнишь?

— Ты хочешь сказать, что кроме Росса были другие мужчины?

Его лицо свела гримаса боли. Девушка молчала. Майк закусил губу, пытаясь сдержать слезы, но они все равно потекли из его широко открытых, остановившихся глаз.

— Я не верю, Мария. Ведь ты любила меня... Она не обратила на эти слова никакого внимания, словно вообще их не расслышала и тем же безжалостно-ровным голосом проговорила:

— В колонии сидела одна девушка. Она научила меня всяким штучкам, и мы с ней этим частенько занимались. Чтобы развлечься. Знаешь, Майк, нам было хорошо. Хочешь расскажу?

Он вскинулся:

— Я не желаю знать этой грязи! Росс был прав: ты — обыкновенная дешевая...

Мэри спокойно закончила фразу:

— Шлюха.

Майк снова сжал ее руки.

— Мария, ну скажи, что ты не такая, какой тебя называл Росс. Скажи!

Девушка не ответила.

И тут его отчаяние сменилось жгучей яростью.

— Зачем ты врала мне? Ради тебя я готов был разбиться в лепешку, потому что верил каждому твоему слову. Ты... врушка.

Она спокойно и твердо посмотрела в его мокрые глаза.

— Теперь все это не имеет никакого значения, Майк. Правда — это то, во что ты веришь, а не то, что знаешь с чьих-то слов.

Мэри остановила проезжавшее мимо такси. Больше она ни разу не взглянула на Майка, и лишь когда машина поворачивала за угол, обернулась назад. Через стекло была отчетливо видна застывшая на тротуаре высокая мужская фигура.

Неожиданно для себя девушка заплакала. Ей захотелось крикнуть: «Я люблю тебя, Майк», но вместо этого она лишь крепче стиснула зубы.

Свобода, представлявшаяся в колонии сплошным счастьем, обернулась слезами.

— Куда желаете ехать?

— Отель «Астор» на Бродвее.

Мэри снова оглянулась, но Майка уже не было видно. У нее оборвалось сердце.

Впервые в жизни девушка почувствовала непереносимое, безысходное отчаяние. Она потеряла Майка. Навсегда. Рано или поздно это должно было произойти. Разве может Мэри после всего случившегося думать о чистом, доверчивом парне? Нет, она не станет портить ему жизнь. Пусть Майк будет счастлив с другой — такой же прекрасной, как он сам.