Судьба моряка - Мина Ханна - Страница 26

Вино превратило ее в послушное тесто в его руках. Она стала вести себя свободно. Оковы разума, сдерживавшие ее действия, ослабли. Она смеялась, болтала, пела, танцевала. А он наблюдал за ней, слушал ее, радостно принимал дары ее страсти. Но вот она стала более порывистой, глаза ее заблестели, щеки покраснели, черные волосы рассыпались по белым, как слоновая кость, плечам. Ее язык развязался, извергая все безнравственные слова, которые она знала и которые разжигали его страсть. Когда она приблизилась к нему в одной нижней сорочке, он схватил ее за ворот и разорвал его. Тогда она бросилась к нему на грудь, закричала: «Бери меня!..» Он высвободился из-под нее, резко перевернул… и они оба утонули в океане возбуждения, которое все нарастало, нарастало, захлестнуло их, достигло апогея и стало угасать медленно-медленно-медленно…

С тех пор у Салеха появились две причины, побуждающие его защищать свой квартал: во-первых, он защищал его от нападений врагов; во-вторых, здесь жила Катрин, его любовница, его возлюбленная. «Люблю ли я ее?» — спрашивал он себя и не хотел признаться: «Да!» Он убеждал себя, что тот возраст любви, о котором говорят как о «безрассудстве сорокалетних», для него уже позади, и был уверен, что уж он-то сохранит свое мужское достоинство, не впадет в подобное безрассудство. Больше того. Он посчитал бы это позором и твердо стоял на том, что его право — желать и удовлетворять свою страсть, пока это даровано ему природой. Обманывая самого себя, он воображал, что мимолетная страсть — это не любовь, что он лишь подчинился влиянию, исходящему от кокетливой натуры этой женщины. И только она одна знала, что страсть сильнее любви, что Салех уже принадлежит ей, что это авантюра, в которую вовлечено тело и душа, и что так будет, пока один из них не надоест другому.

Салех дал себе слово, что никогда не оставит жену. Он гордился тем, что способен сохранять и супружескую любовь, и эту неожиданную страсть, что он никогда не встанет по одну сторону черты, проходящей между ними. Видимо желая убедить себя в правильности такого понимания, он был особенно внимателен и добр к жене и детям. Возможно, этим он хотел успокоить свою совесть. Когда ему показалось, что он наконец нашел для себя правильное решение, он тотчас перестал себя терзать и приступил к налаживанию своей жизни — открытой и внешне спокойной, с одной стороны; тайной, распутной, полыхающей как пламень — с другой. Он словно забыл о своем возрасте и весь отдался власти наслаждения, запретного и сладострастного, истощающего его доходы и силы.

Одному он всегда оставался верен — своему мужскому достоинству. Это было для него главным. Уклад жизни, традиции квартала, заповеди моря — к ним он относился с полным и глубоким уважением. Оставляя Катрин под своим покровительством, он готов был пожертвовать своей жизнью в любой миг, защищая честь — свою или любимой, — защищая свое море или свой квартал. Одному аллаху известно, сколько раз ему приходилось биться за свой квартал, оборонять его от нападений со стороны таких же, как он, бедняков, неимущих и невежественных, прозябающих в страшной нужде. Богачи и правительственные чиновники намеренно разжигали вражду между поселившимися здесь переселенцами из других городов и местными жителями, нашептывая, что все несчастья, обрушившиеся на порт, происходят из-за этих пришельцев — «цыган».

Их квартал назывался «Аш-Шарадык»[6]. Слово это не из цыганского языка. Происхождение этого звонкого романтического слова лежало за пределами представлений горожан. С точки зрения города все чужеземцы — это «цыгане», само это слово для них звучало как оскорбление, и это знали обе стороны — и переселенцы, и местные жители, которые ненавидели друг друга. Вражда была закоренелой. Право, как считали жители квартала «Аш-Шарадык», было на их стороне: они чужеземцы, они бедняки и постоянно подвергаются нападениям. Однако жители города думали по-другому; право на их стороне, говорили они, а не на стороне чужеземцев, пришедших к ним на родину неизвестно откуда, ставших для них конкурентами в поисках работы, средств к существованию. Все эти воры, убийцы и сводники должны покинуть город и вернуться туда, откуда они явились.

Таким образом, жители квартала «Аш-Шарадык» были вынуждены защищать себя, отстаивать свое право на существование, свою честь, бороться за кусок хлеба. Была еще одна причина, которая больше других воодушевляла их, заставляла объединиться для борьбы за право на жизнь. Все пришельцы были арабы, прибывшие сюда из Анатолии, Искандерона, Латакии, Сувейды и некоторых других сирийских городов. Те же, кто совершал на них нападения, в большинстве своем были турками. Богачи тоже были турки. Мужчин из квартала «Аш-Шарадык» они называли «араб-оглы» — сын араба, — и это звучало у них как «арабское отродье», было оскорблением, между тем как чужеземцы гордились своей принадлежностью к арабскому миру. Они говорили: «О нас все известно, нет никаких тайн. Известны и наши корни, откуда мы родом, известны и наша история, и наша религия, и наш язык. Мы намного культурнее тех, кто живет здесь, за нами самые древние на земле города. Анатолия не знает ни подобной красоты, ни таких традиций, ни таких примеров доблести и мужества».

Салех Хаззум, несмотря на свою неграмотность, был одним из тех немногих, кто мог объяснить, растолковать суть этих понятий. Он безгранично гордился своим арабским происхождением и выходил из себя, когда сталкивался с людьми, с пренебрежением отзывающимися об арабах. Этим он прославился, работая на реке и на море, за это его любили арабы Анатолии — моряки, с которыми работал, люди, с которыми сводила его судьба в разных портах, в этом городе и в этом порту, жители квартала «Аш-Шарадык». Все эти люди отличались храбростью, были отчаянны в драке, а временами и сами становились жертвами драк.

Хотя казалось, что драки возникали из-за работы, жилища или женщин, на самом деле за ними стояло нечто другое. Драки в некотором смысле носили национальную окраску, в каком-то смысле классовый, освободительный характер. Но сами участники потасовок этого не понимали, они не вдумывались в смысл происходящего, не философствовали на этот счет, а воспринимали его эмоционально — просто ненавидели турок, а заодно и турецкую армию, делали все, лишь бы только не попасть в нее на службу, скрывались обычно где-нибудь в своем квартале или в порту. Они смотрели на турок-османов как на тиранов, господ, тяжело переживали отсутствие равноправия и справедливости. Они считали себя вправе, покуда им приходится платить налоги и служить в армии, покуда их посылают на разные принудительные работы, жить там, где они хотят, иметь работу, дом и покровительство властей.

Как-то раз на палубе одного из пароходов произошла страшная драка. Работодатель-турок ненавидел арабов, всячески притеснял и эксплуатировал своих рабочих. От его гнета и притеснений, от его произвола и сквернословия сжимались их сердца, и руки опускались от бессилия. Случилось так, что один из рабочих повредил во время работы ногу. Ему надо было несколько дней побыть в покое и подлечиться. Однако работодатель Рафат-эфенди потребовал, чтобы тот продолжил работу, а иначе он будет уволен. Рабочий возмутился, хозяин обругал его и пригрозил избить. Тут вмешался другой рабочий, его товарищ. Тотчас сбежались молодчики, помощники работодателя, и начали поносить рабочих-арабов. «Замолчи, дерьмо!» — крикнул Рафат-эфенди рабочему, вступившемуся за своего товарища, и набросился на него с палкой. Мустафа, так звали этого рабочего, был из квартала «Аш-Шарадык». Молодой, сильный парень, он схватил свой железный шаршур[7] и ударил Рафата-эфенди по плечу. Началась драка, на шум которой сбежались рабочие. Пошли в ход шаршуры, будто специально загнутые для драки, — а рабочие владели ими искусно. Движимые чувством мести, они набросились на хозяина и на тех, кто был на его стороне. «Кто дерьмо? Мы?» Они еще не сознавали, что столкновение вылилось в распрю между турками и арабами. Богатые турки сознательно разжигали национальную вражду, разобщали рабочих. А те давали себя разобщать, вместо того чтобы биться против общего врага. Рабочие-арабы считали, что на них нападают только потому, что они арабы, и встали на защиту самих себя, своего национального достоинства, готовые ради него умереть. И вот сегодня — убитые и раненые с обеих сторон. И как у каждого национального меньшинства, преследуемого, эксплуатируемого и униженного, их орудием стало единство. И еще беззаветная храбрость, готовность к самопожертвованию. Рабочие-арабы победили, они бросили работодателя в море, разорвали мешки с зерном, перевернули вверх дном весь пароход, и все, что попадало им под руку, летело в головы турок. Подоспевшая полиция открыла стрельбу. Мустафу и нескольких его товарищей отправили в тюрьму.