Судьба моряка - Мина Ханна - Страница 22

— Я не забуду этой услуги. — И он обнял меня.

— И я не забуду твою доброту, — сказал я и направился к реке.

Ветер дул мне в лицо, крупные капли дождя били словно градины, гремел гром. Река бурлила, гремела, грохотала, как водопад. Я взял нож в зубы и пополз на четвереньках. Нужно было держаться за землю, пока не достигну кромки воды, иначе ветер подхватит меня, отбросит далеко. Я останавливался, чтобы переждать особо сильный порыв ветра, затем продолжал ползти сквозь дождь и грязь к цели. Сзади до меня доносились голоса, грохотала кровля: ветер отрывал листы железа, задирал их, трепал. Добравшись до воды, я услышал невероятный раскатистый рев, природа будто решила предостеречь меня, заставить отступить, но я не останавливался, продолжал ползти вперед, потом уцепился за канат и повис над водой. Ветер трепал меня как тряпку, под моими ногами бесновалась река. Перебирая руками, я двигался вперед, взывая к милости аллаха. Я совру, если скажу, что мне не было страшно. Я боялся, но сопротивлялся страху. Когда человек находится в опасности, он преодолевает страх, привыкает к нему, не обращает на страх внимания. Все зависит от сердца. Если сердце непоколебимо, тверд и человек. Мое сердце выдержало, и я, слава аллаху, все же добрался до «Аль-Гиза», не упав в воду. Сложность заключалась в том, что причал был плоским и не имел бортов. Не было там ничего, кроме тумб, к которым крепят канаты. Это огромное сооружение из дерева качалось подо мной, кренилось то взад, то вперед, канаты и тросы на тумбах скрежетали, пронзительно скрипели, волны набрасывались на «Аль-Гиз», перекатывались через него, затем, страшно журча, возвращались в реку. Я хватался то за канаты, то за тумбы, глаза слезились, их слепил ветер и дождь. Мешала плохая видимость, лишь с большим трудом я мог различить то, что было вокруг меня.

Моя одежда намокла, брюки и рубашка прилипли к телу, куртка сковывала движения. Нож я продолжал держать в зубах, крепко сжимая челюсти. Потерять его значило потерять все, провалить дело; тогда риск и самопожертвование стали бы бессмысленны. Было очень холодно, но я чувствовал, что задыхаюсь, и пожалел, что не остался в нижнем белье, — может быть, тогда было бы хоть немного легче дышать. Но вскоре я уже не ощущал ни ветра, ни дождя, ни быстрого течения — в этом сражении я словно слился с ними, они стали для меня живыми, осязаемыми существами. Мы стояли лицом к лицу, я держал их своими руками, давил на них, сопротивлялся, и подобно тому как они вонзали свои когти в мое тело, терзали мне душу, так и я вгрызался в их тела и души. Я не потерял рассудка, но действия мои были не совсем осознанны. Стремление выжить, не погибнуть, заставляло меня защищаться, бороться, держаться. На какое-то мгновение мне показалось, что я стою на спине норовистого коня и, если не вцеплюсь ему в гриву, его безумные прыжки сбросят меня на землю и я разобьюсь насмерть.

Наконец я добрался до каната, которым баржа была привязана к «Аль-Гизу». Я понял, что, если обрезать канат, произойдет настолько сильный рывок, что «Аль-Гиз» сбросит меня, как бы крепко я на нем ни стоял. Будет лучше, если я устроюсь у тумбы, обхвачу ее ногами и левой рукой. Так я и сделал, затем взял нож в правую руку и принялся перерезать канат. В ушах отдаленно звучали голоса толпы, которая, затаив дыхание, то вскрикивала от страха, то подбадривала меня, одобряла мои действия, внимательно следя за борьбой человека с природой.

Нож был острым. Это был складной нож — мое оружие, мой постоянный спутник. Я верил в него: он не может предать меня в столь трудный момент. Но канат был толстый и мокрый. Я пытался обрезать его лишенной опоры рукой, она прыгала вместе с «Аль-Гизом». Необходимо собраться с силами и терпеливо и упорно резать только в одном месте. Это требовало времени, а люди на берегу нервничали, подгоняли меня. Наконец канат упал, «Аль-Гиз» подскочил, затем всей своей тяжестью плюхнулся в воду. Баржа рванулась с места и понеслась как стрела, подгоняемая необузданным течением. Раскачиваясь, она мчалась так быстро, что глаза не успевали за ней следить. Меня же самого так ударило всем телом, что я как-то разом обмяк, тело мое изогнулось, казалось — внутри что-то оборвалось, голова закружилась, я был не в силах подняться. Я лежал, закрыв глаза, стараясь прийти в себя, собраться с силами и понять, где я и что произошло. В тот момент я не был в состоянии осознать грозящую мне опасность. Я не сразу понял, что от сильного толчка расшатались подпорки «Аль-Гиза», он оторвался и сам стал добычей течения, не сразу сообразил, что мне нужно было поспешить на землю, броситься в воду и спасаться, если я не хочу утонуть вместе с «Аль-Гизом» и со всеми судами, привязанными к нему.

Не знаю почему, но я предпочел остаться на «Аль-Гизе». Безусловно, это было безумием, но не безумным стремлением к славе. О славе я не думал, у меня не было времени думать об этом. От меня сейчас зависело многое, судьбы многих людей: или я останусь на «Аль-Гизе» и попробую управлять им с помощью руля — риск, на который еще никто никогда не отваживался, — или же брошусь в воду и поплыву по течению. Как бы далеко оно ни унесло меня, я сумел бы спастись, добраться до берега, ухватиться за дерево или за что-нибудь другое, как-нибудь удержаться.

Я не колебался. Решил остаться. Подполз к рулю. «Аль-Гиз» качался, все дальше и дальше отходил от берега, а оттуда доносился гул голосов, но слов я не различал. Шторм продолжал свирепствовать, дождь стоял сплошной завесой, бушующее течение увлекало «Аль-Гиз» к стремнине, вокруг вздымались волны, канаты, удерживающие суда, надрывно гудели, готовые лопнуть. Приближался конец — скоро вода и ветер унесут последние суда, и они станут игрушками в руках разбушевавшейся стихии.

Я спрашиваю иногда себя: почему не дрогнуло мое сердце в те страшные минуты? Что чувствовали бы в тот момент моя жена и дети, если бы они стояли в толпе на берегу? О чем кричали люди, видя, как «Аль-Гиз» вдруг сдвинулся с места со всеми пришвартованными к нему судами? Думали ли они, что я останусь жив, что свершится чудо и все будет спасено? А быть может, они вообще перестали что-либо соображать? Может быть, началась страшная сумятица и неразбериха, люди стали метаться взад-вперед, кто-то из них закрыл в страхе глаза, чтобы ничего не видеть, а владельцы судов смирились с катастрофой и лишь я один не сдавался, делал свое дело, и работа заглушила мой страх? Я все поставил на карту, бросил свою жизнь на этот необычный карточный стол, и шансов у меня было один из миллиона. Картежник знает, что его игра — самоубийство, и тем не менее продолжает игру: будь что будет!

А река продолжала терзать свою новую добычу. Я крепко держался за руль. Дождь не утихал, ветер резал мне глаза. Все произошло молниеносно. «Аль-Гиз» понесся вперед, со мной на борту. Стремительное течение увлекало нас. Казалось, что я лечу на паровозе, мчащемся по воде; паровоз тянет за собой бесчисленные вагоны, все это бьется, трясется, несется с сумасшедшей скоростью. Я мчусь все вперед и вперед, все дальше и дальше от порта.

В этой дикой, фантастической поездке не было проводов, не было прощания. Я не махал людям рукой, они не махали мне. Я был пассажиром летающего ковра, я был как девушка, которую похитил возлюбленный и уносит на своем коне, опережая ветер. Я был ветром, ветер был мною. Течение, обручившее нас, уносило нас далеко, люди, бежавшие за нами по берегу, постепенно выбились из сил, остановились. Они ничем уже не могли мне помочь, стояли в оцепенении под холодным дождем, в самом центре бури; их одежда и волосы намокли, дождь слепил глаза, они пытались их открыть и посмотреть на меня, но где там: стремительный, рокочущий, необузданный поток уносил меня все дальше, готовясь швырнуть на берег или с остервенением выбросить в море.

Потом люди рассказали мне, что произошло на суше. Они вернулись в кафе удрученными. Только и говорили о моем мужестве, славили мою смелость. О чем еще можно было говорить в тот день? И все были в смятении.