Судьба моряка - Мина Ханна - Страница 21

Салех смеялся, когда слышал об этом. «Люди обожают всяческие истории, много добавляют, приукрашивают героя, потому что просто не могут жить без легенд и героев. Они представляют самих себя героями этих историй, что дает еще больший простор их фантазии. Все обстоит просто. Не существует никакого волшебства, никаких амулетов, бесстрашных и бессмертных тоже, увы, не бывает. Смелость — враг осторожности, нерешительности, враг расчета. Если бы я тогда подумал о смерти, то никуда бы не пошел. Если бы мне пришло в голову, что дело это необычное, я бы, наверно, отступил. Дело в том, что все происходит естественно, и когда мы так понимаем происходящее, то и за дело беремся естественно, без страха, не думая о последствиях. И потом — что такое жизнь? Для чего? И разве не говорят, что мужчины покоряют горы, а женщины — мужчин? Я же не покорил ни одной горы, и ни одна женщина не повелевала мной. Я был моряком и поступал как моряк. Вот и все. В этом все дело.

В тот день бушевал шторм. Впрочем, это не то слово, но я не умею придумывать слова. Штормы бывают разные, за свою жизнь мне пришлось повидать их немало. Но в тот день шторм был страшный. Такие бывают, наверно, раз в сто лет, и моряк видит такое раз в жизни. Вы знаете море, видели штормы, даже самые мощные и свирепые. Но тот шторм был не таким, речной шторм вообще не похож на морской, ведь река не стоит на месте, она течет, и если ее течение подхватит буря, река несется со скоростью ветра, как дикий зверь, сметает любые преграды, срезает их как ножом. Взбесившаяся река способна вырвать сердце моряка, она разбивает суда, размывает берега и несет в себе камни, деревья, обломки разрушенных ею домов, остатки погубленных ею посевов и смытых почв. Прозрачные, чистые воды превращаются в мутный глинистый поток, в котором не под силу удержаться даже самому опытному пловцу.

В море все по-иному. Необъятный голубой мир бушует, грохочет штормами, волны, кипя, остервенело рвутся к берегу, ударяются о скалы, разлетаются, рассыпаются пеной, белой пылью и с диким ревом вновь возвращаются в свое лоно. Но море-то широкое, просторное, оно не стиснуто берегами. В нем можно маневрировать, лавировать, избежать течения, скрыться в открытом просторе. А на реке? Ты скован, зажат узким пространством между параллельными берегами, вынужден покоряться течению, нестись вместе с ним — и кажется, будто это рука аллаха с бешеной скоростью ветра тащит тебя в пучину ада.

Такова, дети, разница между морем и рекой. Я потомственный моряк. Я отлично знаю море и думал, что знаю и реку, пока не произошел тот случай. И тогда я понял, что река, как и море, прячет свою тайну в себе самой, хранит ее в своих водах. Как наказание, ниспосланное аллахом, река обрушивается на людей, уносит их, губит, разрушает созданное ими на берегах, сооруженное в портах, жадно поглощает суда и, словно щепки, словно вырванные с корнем деревья, несет их в своем ревущем потоке.

Тот день — не дай бог снова такое увидеть! — мы запомним навсегда. Это был буйный, неистовый, свирепый день, небо низвергало проклятье на землю. Тьма восстала против света и напрочь скрыла солнце. Оно ушло неведомо куда и, возможно, погасло. Исчезло все, остался лишь ветер, мятущийся по равнине; он дико завывал, вырываясь из гор, захватывая все пространство, безжалостно круша, ломая, сметая все на своем пути. Мы слышали только его бешеный рев, видели только пыль сражения, несущуюся с бурей; неимоверный грохот застревал в ушах, угрожая разорвать нам барабанные перепонки.

Я повязал голову куфией[4], чтобы цепкие пальцы ветра не вырвали мне волосы, вышел из кафе. Открыть глаза на улице было почти невозможно. Когда я достиг реки, взору открылась страшная картина. Бешеный поток, стремительно мчавшийся издалека, с мощностью в тысячи лошадиных сил обрушился на порт Карашахр. Суда, лодки, баржи и другие плавсредства, находившиеся в порту, в дьявольской пляске метались посреди потока, стремящегося унести их на запад. Канаты натянулись, того и гляди, оборвутся. Нет силы, способной сейчас выхватить суденышки из цепких лап воды: она бросает их во все стороны, сталкивает, грозит оторвать и унести от подножия гор в просторы моря. Люди плакали — ведь это была катастрофа. Подобные бедствия грозят жителям прибрежных сел каждую зиму. Но то, что произошло в тот год, было всеобщей бедой. Избежать несчастья не удалось никому. В порту Карашахр был большой плавучий причал, к которому привязывали лодки, баржи, катера, к нему швартовались даже небольшие суда. Этот причал — мы называли его «Аль-Гиз» — был прикреплен ко дну реки намертво, вырвать его было невозможно. Много лет он выдерживал натиск всех бурь и противостоял всем штормам. Моряки верили: если налетит буря, нужно швартоваться к причалу. Он спасет, выстоит. В тот злополучный день в гавани скопилось немало разных кораблей, катеров, лодок и барж. Они были привязаны к причалу, прикрыты соседней горой — естественной преградой ветру. Владельцы этих судов, моряки и пассажиры, прервавшие свое путешествие, в том числе женщины, дети, старики, — все они набились в портовые здания, в кафе. Люди дрожали от страха: шторм длился уже несколько часов, угрожая сорвать крыши зданий, снести кафе и сбросить его в реку, унести любого, кто выйдет наружу и приблизится к берегу или осмелится взобраться на палубу какого-нибудь судна, пляшущего на натянутом до предела канате.

Все утро я был в кафе, сидел с капитаном. Мы немного выпили, затем я вышел на улицу, вернулся, попытался успокоить пассажиров, помог кое-кому разрешить некоторые трудности, сказал, что я думаю о возможном изменении погоды, оценил шансы «Аль-Гиза» выстоять. Я был уверен, что шторм не стихнет раньше полуночи, что понадобится несколько дней, чтобы река успокоилась и вновь стала судоходной, что товары на палубах пароходов и барж намокли и попортились. Я молил аллаха, чтобы не лопнул канат какого-нибудь судна, тогда суда неминуемо столкнутся друг с другом, разобьются — не избежать катастрофы.

Неожиданно около полудня — похоже, аллах не внял моей просьбе — один из канатов большой баржи лопнул, и баржа, увлекаемая сильным ветром, стала, как молот, крушить другие суда. Течение пыталось ее унести, но второй канат, продолжая удерживать баржу, тащил ее к «Аль-Гизу». Опасность нависла теперь над всеми судами, в том числе и над нашим, находящимся неподалеку от баржи. Увидев, что происходит, капитан побелел, не знал, что делать. Все моряки из кафе и из портовых зданий выбежали на берег. Люди ахали, испуганно вскрикивали, молились, но никто ничего не предпринимал, не зная, как спасти положение. В этот момент я вдруг понял: баржа обречена! Вскоре оборвется оставшийся канат, течение подхватит ее и с силой швырнет на другие суда. Нужно как можно скорее обрубить канат, уступить буре ее добычу — пусть глотает, раз уж та все равно попала в ее звериную пасть. Я громко заявил об этом, призывая капитанов согласиться, пока не поздно. Владелец судна попытался было возразить, но его никто не поддержал: он думал только о себе. Зато владельцы других судов взволновались, все разом заговорили, поддержали мое предложение. Один из них спросил:

— Но кто спустится к «Аль-Гизу», чтобы обрубить канат?

И разом воцарилась тишина. Один лишь шторм продолжал свою речь. Кто же в разгар бури отважится на такое безумное дело?

Я подумал: «Разве можно допустить, чтобы все погибло? Ведь «Аль-Гиз» прикреплен намертво, так что если кто-нибудь решится спуститься к нему и его не унесет ветер, то считай, дело сделано. Обрубить канат — плевое дело. Конечно, это риск; но разве моряк не рискует на море каждый день?»

Плотнее укрепив куфию, я сказал своему капитану:

— Я спасу наше судно…

— Нашел время разыгрывать из себя героя, — бросил кто-то.

— Я спущусь… — продолжал я настаивать.

— Боюсь я за тебя, — искренне сказал капитан.

— Отдадимся на волю аллаха.

— Но я не могу жертвовать лучшим из моих людей…

— Лучший из твоих людей тот, кто не боится шторма. И я не боюсь его…