Цезарь (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 30

«Еще никогда в общественном месте не собиралась такая публика: нечестные сенаторы, всадники в лохмотьях, трибуны, охранники казны, должники без гроша за душой, и среди них — горстка честных людей, которых ренегаты не смогли облить грязью; те стояли печально, с душой, погруженной в траур, и красным от стыда лицом».

И все же обстановка на этом августейшем собрании складывалась не в пользу Клодия. Не было человека, заранее не уверенного, что он будет осужден.

В тот момент, когда Цицерон завершал свидетельские показания, друзья Клодия, возмущенные, по их словам, этим предательством, ворвались в зал с криками, ревом и даже угрозами.

Но тут все сенаторы, как один, встали, прикрыли Цицерона и, приставив палец к горлу, дали понять, что готовы защищать его ценой собственной жизни.

В ответ Красс сделал другой знак — приложил палец к кошельку.

«О Муза! — восклицает Цицерон. — Поведай же теперь, как разгорелся этот пожар! Знаешь Лысого, мой дорогой Аттик? (Лысый — это Красс). Знаешь Лысого, наследника Нания, который недавно держал речь за мое здоровье и в мою честь и о котором я тебе уже рассказывал?.. Вот человек, который управлял и дирижировал всем в течение двух дней при помощи одного раба. Скверный раб, он вышел из гладиаторов, всем все обещал, давал под залог. И еще давал — о, какая наглость, какое бесстыдство — давал вдобавок к деньгам красивых девушек и молодых парней…»

Запомните это хорошенько, потому как я еще смягчаю краски. Запомните хотя бы, что судьи, продавшиеся за деньги, считались честными судьями. Правда, на сей раз они попросили охрану — проводить их домой.

— Эй! — крикнул им вслед Катул. — Чего боитесь? Что по дороге у вас украдут деньги, которыми вас подкупили?

Цезарь, вызванный для дачи свидетельских показаний против Клодия, заявил, что ему на этот счет нечего сказать.

— Но ведь ты потом прогнал свою жену! — бросил ему Цицерон.

— Да, прогнал жену, — ответил ему Цезарь. — Но не потому, что считаю ее виновной, а потому, что жена Цезаря должна быть выше всех подозрений!

Само собой разумеется, Клодия оправдали.

Посмотрим, что же случилось дальше.

На главной площади собралась огромная толпа.

Оправданный после тяжкого обвинения, на основании которого его вполне могли сослать, Клодий вконец обнаглел. Его оправдание превратилось в настоящий триумф. Двадцать пять судей все же устояли и настаивали на его осуждении.

«Но, — пишет Цицерон, — тридцать один из них больше опасались голода, нежели стыда, и оправдали его».

Таким образом, движение консерваторов во время консулата Цицерона и заговора Каталины было полностью разгромлено в ходе этого процесса самим фактом оправдания Клодия, а партия демагогов, представленная Помпеем, изменившим аристократии, Цезарем, преданным народу, и Крассом, преданным Цезарю, полностью победила.

Так вот: счастлив Рим, имевший возможность родиться во времена консулата Цицерона — О, fortunatam natarn, me consule, Roman! Этот Рим повернул туда, куда толкал его Катилина, который, встретив на своем пути Цицерона, вынужден был уйти с его дороги.

Это первое поражение вызвало у Цицерона несвойственную ему храбрость. Сенат собрался на майские иды, и когда пришел черед Цицерона выступать, он сказал следующее:

— Римские сенаторы, не стоит из-за нанесенной вам раны покидать Сенат или же отказываться от своего положения. Однако вы не должны забывать нанесенных вам ударов, ведь это тоже позиция — делать вид, что ничего не произошло. Но было бы предательством, если бы вы стали трусами. Ранее Катула оправдали два раз, Каталину тоже. Теперь вот еще один оставлен на свободе этими продажными судьями Республики!

Затем, повернувшись к Клодию, который, как сенатор, присутствовал на высоком собрании и презрительно хохотал над словами Цицерона, великий оратор воскликнул:

— Ошибаешься, Клодий! Ошибаешься, если думаешь, что судьи оставили тебя на свободе! Отныне Рим тебе тюрьма! Они не захотели лишить тебя свободы как гражданина, но лишили тебя свободы изгнания. Храбритесь, сенаторы, честь превыше всего! Честные люди сплочены в своей любви к Республике!

— Тогда ты, человек порядочный, сделай одолжение и сообщи нам, что делал в Байи[263]! — крикнул Клодий.

Известно, что Байи был как бы публичным домом Италии. Мужчину, ездившего в Байи, можно было серьезно заподозрить. Женщину, если она отправлялась в Байи, можно было считать пропащей.

Поговаривали, что Цицерон ездил в Байи, чтобы видеться там с сестрой Клодия.

— Байи? — ответил Цицерон. — Во-первых, я не был в Байи, а потом, даже если б и был, что из того? Разве Байи — запрещенное для мужчин место? Разве нельзя поехать в Байи попить воды из источников?

— Прекрасно! — продолжал Клодий — Но скажи мне, разве арпинские крестьяне употребляют эту воду, какой бы там лечебной она ни была?

— Тебе осталось спросить об этом у своего великого патрона, — парировал Цицерон. — Был бы он счастлив испить этой арпинской воды?

Великим патроном был Цезарь, но при чем здесь арпинские воды, нам о том неведомо, дело темное, и мы не знаем ни одного историка, который объяснил бы это, однако, по всей вероятности, тут крылось нечто страшно оскорбительное для Клодия, так как он сильно занервничал.

— Римские сенаторы! — воскликнул он. — Сколько еще мы будем терпеть среди нас этого царя?

На это Цицерон ответил каламбуром, смысл которого мы попытаемся объяснить.

— По-латыни Rex значит «царь». Сестра Клодия была замужем за Марком Рексом, очень богатым человеком. Клодий был любовником своей сестры; благодаря ее влиянию он надеялся получить кое-что от него по завещанию, но на деле все это оказалось бесплодными грезами.

— Царь, царь! — ответил Цицерон. — Ах, что ни говори, но у тебя есть все же что-то с этим Рексом, наверняка! Правда, он так и не вписал тебя в свое завещание, тебя, промотавшего уже добрую его половину!

— А ты, — начал Клодий, — ты что, купил дом у Красса на деньги из отцовского наследства?

Действительно, Цицерон купил у Красса дом, за который заплатил три с половиной миллиона сестерциев.

Вот письмо, которое он отправил проквестору Сексту:

«Поздравь меня с покупкой дома Красса, ты подвиг меня на этот шаг, и только после твоих слов решился я отдать за него три с половиной миллиона сестерциев. И сейчас вижу себя по горло в долгах, так что готов войти в любую коалицию, лишь бы меня приняли».

— Купил? — парировал Цицерон. — Когда Клодий говорит о покупке, тут же начинает казаться, что речь идет о судьях, а не о домах!

— Я уже убедился, что ты настроен против судей. Ты утверждал перед ними, что я был в Риме в день таинств Благой богини, но они тебе не поверили!

— Ошибаешься, Клодий, напротив, двадцать пять человек поверили моим словам. В твои же не поверили тридцать один, и потому тебе пришлось заплатить вперед.

Тут поднялся страшный шум, и Клодия заставили замолчать.

Все это мало походило на парламентские дебаты, как мы сказали бы сегодня, но нам доводилось видеть и слышать и не такое.

Понятно, что с этого момента между Цицероном и Клодием началась война. Позже увидим, что эта война довела Цицерона до ссылки, а Клодия — до могилы.

Клодий выжидал удобный момент для мести. Он горел желанием отомстить Цицерону, чьи слова повторяли в Сенате и на Марсовом Поле. Они жгли его, словно клеймо, оставленное раскаленным железом.

У Цицерона была своеобразная болезнь — он не умел держать язык за зубами. Этот дьявольский язык постоянно жалил и друзей, и родителей, и даже его союзников.

— Кто привязал моего зятя к мечу? — спросил он, увидев мужа своей дочери с мечом на боку, мечом, длиной почти в его рост.

Дела у Суллы младшего шли из рук вон плохо; он продавал вещи и для того вывешивал их списки.

— Я предпочитаю списки сына спискам отца, — говорил Цицерон.

Его брат Ватидий болел золотухой; в один прекрасный день, когда тот уехал, Цицерона спросили: