Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 37

Все молчали. Больше всех удивился сам Дундаш. В зеркале перед ним стоял двадцативосьмилетний мужчина с недобрыми и плотно сжатыми губами. На бледном лице не выделялись брови и ресницы, взгляд приковывала решительная складка у переносья, сообщавшая Фомину выстраданную суровость. Бабья припухлость скул и надскулий пропала, лицо при широкоплечем пиджаке сузилось, вздернутый нос придал облику высокомерность.

— Мужчина такого ранга не сдохнет под забором, не заснет в подворотне.

Интеллигентные люди подберут тебя и посадят в такси, — заключил свою речь Петров.

Обмывали костюмы в «Софии». Дундаш часто поднимался, уходил в туалет, позволял швейцару обмахивать себя щеточкой и смотрел в зеркало. Совал деньги и великодушно удалялся, к столику шел зигзагами, жадно шарил глазами по публике. На работе утром не просил опохмелиться, надел старый костюм.

Петров присвистнул.

— А я-то хотел в театр повести тебя…

— Надо будет — схожу. Не к спеху.

Петров не выспался, позевывал. Три дня назад он встретил Сарычеву, столкнулся с нею в метро, и толпа сразу же разбросала их по сторонам, и сколько потом ни бегал Петров по вестибюлю «Белорусской», сколько ни ездил по эскалаторам, нигде не мог найти ее. Может, и кстати эта встреча, давно пора уже подвести итоги, всмотреться в себя.

Что-то мешало думать, какое-то постороннее влияние… Петров, закрытый осциллографом, не видел никого в регулировке, а ведь кто-то пришел, он ощущал присутствие чужого человека.

— Прислали вот, а что делать, не знаю, — произнес кто-то уныло и робко.

Девичий голос чист, больше приспособлен к восторженным возгласам, робость и уныние — это от смущения. Так и есть, Дундаш посоветовал узнать у Петрова, что делать.

— А где он? — Неприкрытое любопытство в звенящем вопросе, девушке уже наговорили о нем.

— Я Петров. — Он поднялся.

Девушка смотрела приветливо (видно, только недавно побывала в парикмахерской, обрезали ей косу) — несмышленыш с новеньким паяльником в руке. Шейка тоненькая, глаза детские, еще не ждут обиды, а на душе, наверное, как на лице, — ни морщинки, ни заботы. Халатик накрахмаленный, отутюженный, на карманчике вышиты буквы "К" и "Е".

— Как зовут?

— Котомина Лена.

— Отнеси паяльник. Он тебе не понадобится. Есть у меня работенка для тебя. Сам позову.

Она благодарно улыбнулась, ушла.

Петрову уже не сиделось. Посвистывая, ходил он по регулировке, косился на Стрельникова. Сел за спиной Сорина.

— Можешь меня поздравить, Валентин… — Губы его закорчились. — Можешь поздравить. Через мою жизнь прошла девушка, распространяя запах детской присыпки. Заветный вензель "К" да "Е", перефразируя Лермонтова.

— Пушкин. «Евгений Онегин».

— Да? — изумился Петров. Он был ошарашен. — Неужели Пушкин?..

Проклятое воспитание! Надо учесть…

— Насколько я понимаю, — сказал Стрельников, — вы, Петров, хотите заставить девочку вымыть полы или почистить ваши брюки.

— Угадал.

— Я запрещаю.

Она пришла сама после обеда.

— Чернов сказал мне…

— Иди в цех.

— Почему?

— Здесь будут ругаться.

— Я привыкла, я уже шесть дней работаю, я уже научилась паять…

— Плохо. Плохо, что привыкла.

— Так что мне делать?

— У меня все сделано. Спроси у других бригадиров. Она упорно не уходила, хотела работать. Чутьем поняла, что развязный и некрасивый мальчишка Крамарев существо робкое и ласковое. Подошла к нему.

— Что с тобой, дитя мое? — спросил Юра. Так, по его мнению, отреагировал бы Сорин.

— Вот не знаю, что делать…

— Садись рядом, расскажи, какую тему писала на экзаменах.

— Образы крестьян в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

— «Полковнику милиции, — сказали братья Губины, Иван да Митродор…»

Лена рассмеялась, посмотрела в сторону закрытого Петрова.

— А дальше?

Он не ответил. Девчонка с вензелем — голос ее, лицо — настраивала на воспоминания: откуда-то издалека уже доносились звуки, низкий голос матери (да, да, у матери был низкий голос!).

Пришел Чернов.

— Саша, пойми, я не могу ее никуда пока пристроить, она плохо, но умеет паять. Место здесь есть, пусть переделывает планки…

— Не нужна она здесь, Ефим. Вредно ей здесь. Один Дундаш своим нытьем погрузит в тоску. Сам знаешь, о чем у нас говорят…

— Она же взрослый человек, Саша…

— Сам вижу. Но у меня дурной язык, я не хочу, чтоб она слышала мои космические откровения… Понял?

Заскрипел протезом, вставая, Стрельников, он внес ясность:

— Она ему просто нравится, Чернов… Злится, потому что не может разобраться в блокинге… Котоминой здесь, конечно, не место…

Сорин вдруг разволновался:

— Боря, помоги, какая-то муть в дискриминаторе. Или я идиот, или разработчики, или ты. Выбирай из трех.

Стрельников подсел к Сорину.

— Идиотов не принимает на работу Баянников, требует медицинскую справочку… Ну-с, что у тебя, покажи…

Регулировка набита смонтированными радиометрами, но — начало месяца, никто по привычке не торопится. Да и не работалось Петрову.

— Че-ло-век, — сказал вдруг Петров.

— Вы о чем это? — сразу же отозвался Стрельников. Он был уверен, что Петров разговорится.

— Да так. Подумал о том, что хорошо жить просто человеком.

Зарабатывать на кусок хлеба несложным трудом… ну, как в деревне, поближе к земле. Дундаш, подадимся в деревню?

После долгого молчания Дундаш ответил, что в деревню ему не хочется. И вообще идеал Петрова ему не годится. Он уже был простым человеком и поковырялся в земле достаточно. Пора быть чем-то выше.

— Пролезай в министры, — нацелил его Петров. — Секретарши, персональная машина, денег навалом, поездки за. границу, портреты, уважение.

Заболел — бюллетеня не надо, поверят на слово.

— А как стать министром?

— Запросто. Идти классическим путем тебе нельзя, потому что о честном служении обществу ты не помышляешь. Существуют, к несчастью, некоторые апробированные мировой практикой способы. Первое: ты должен организоваться в общественном смысле.

— Понял. — Дундаш внимательно слушал. Загнул для памяти мизинец. — Понял.

Его понятливость удивила Петрова.

— Второе, — не сразу сказал он. — Выступи с какой-нибудь нехитрой инициативой, прославься, стань заметным.

Дундаш загнул второй палец.

— Продолжаю. Учись, бешено учись. Это третье. Четвертое: принюхивайся к запахам. Человек еще не погорел, дыма еще нет, но ты должен уловить запах тления и ударить по человеку за день до того, как по нему ударят официально… Пятое…

Девятый палец не хотел загибаться. Девятым пунктом было:

— И когда ты доберешься, не дай бог, до верхушки, тут и обнаружится твоя интеллектуальная и моральная нищета. Через месяц, через год, через десятилетие, но все равно ты полетишь, тебя выметут — в неизвестность.

Бесславная гибель личности, которой, впрочем, и не было. Но ты, Дундаш, не доберешься и до такого конца — тебя остановят раньше.

Дундаш задумался. Медленно отгибал пальцы, дошел до скрюченного мизинца, смотрел на него как на чудо.

— Скажите, Петров, — спросил вдруг Стрельников, — почему бы вам самому не воспользоваться рецептом?

— Рецептом? — переспросил Петров. Ответил: — Я не честолюбив. Я не хочу быть калифом на час, хотя истории известны случаи, когда дундаши царствовали десятилетиями. Самая твердая должность — это быть человеком.

Никто тебя не сгонит с нее. Лопаются авторитеты, развеиваются иллюзии тебя это не касается. Потому что ты был человеком и остался человеком, ты черное называешь черным, белое — белым.

— В таком случае, Петров, — сказал Боря Стрельников, — задаю вам провокационный вопрос: откуда взялся этот боготворимый вами человек? Почему он точно знает, что черное — это черное?

— Потому что он — человек.

— Путано и глупо. О большинстве событий простой человек вынужден судить по тому, что дает ему общество. Поэтому быть человеком — это прежде всего служить справедливому обществу. Впрочем, я тоже с небольшими поправками за теорию о величии простого человека. Но ведь вы глумитесь над ним.