Белая ночь - Азольский Анатолий - Страница 8

Пришлось извиняться. И об ордене похлопотать, чтоб выдали ему.

На Беговой Алабин сел в такси, вышел у почтамта на улице Кирова, свернул на бульвар. Нужный ему дом нашел сразу, высчитал подъезд. Номер квартиры, этаж — это запомнилось хорошо. Было еще светло, старики во дворе играли в домино, матери из окон звали детей — кого на ужин, кого спать. Ожидая лифта, Алабин почему-то радовался темноте подъезда, тому, что его никто не видит. Наконец кабина лифта опустилась, вспыхнул свет, кнопка надавилась пальцем, замелькали решетки этажей.

Остановка. Лестничная площадка. Четыре двери. И Алабин никак не мог нажать звонок, потому что только сейчас понял: он не знает, зачем ему нужен Савкин.

Расспросить о «мокнутиях»? Предупредить безусловно честного человека… о чем?

Сказать, что… Что сказать?

Догадался: контраст между майором Савкиным и тем, что о нем написано, так разителен, что разговор с ним в кабинете кажется сновидением, которое либо забудется, либо станет явью — сейчас, вдруг, когда в дверях возникнет совершенно незнакомый человек. Но если на звонок отзовется Савкин, тогда… что тогда?

Дверь, обитая кожей, не открывалась, сколько Алабин ни звонил. Можно уходить. Но можно и подождать.

Полковник стоял и ждал — неизвестно кого и чего, призывая себя к терпению и мысленно перебирая липовые справки. А вдруг в них — правда, точные факты?

Вероятность ничтожная, крохотная, ибо содержимое конверта — вопиющее нарушение правил военного делопроизводства, но если учесть, что документы составлялись людьми, никакого делопроизводства не знавшими, то… Венгры, к примеру, платили форинтами Управлению военной торговли — на основании всего лишь устной договоренности. Да за такие расчеты в любой воинской части любого военного округа СССР начфина отдадут под суд!

Еще один звонок, последний. Ни шагов не слышно, ни голоса. Алабин тронул ручку двери — и та стала открываться. Он вошел, прислушался. Полутьма прихожей.

Запах пыли. Позвал: «Товарищ майор?..» Молчание. Воздух спертый, квартира одичала, хотя и ощущается давнее присутствие женщины. Большая комната, окнами выходящая во двор, письменный стол у стены — и записка, прижатая массивной пепельницей. Алабин прочитал: «Товарищ полковник! Примите мои извинения. Не ждите. Прощайте». Подпись — мелкая вязь букв, уложенных на завершающую линию росчерка. Кончиками пальцев Алабин уцепился за край записки и выдернул ее из-под пепельницы. Попятился: отпугивала настольная лампа, включенная зачем-то и неизвестно когда. Осторожно закрыл дверь, защелкнув на замок. Лифт не вызывал.

(Двумя этажами выше кто-то подметал площадку, матеря соседа.) Никем так и не замеченный, выбрался из подъезда, свернул под арку, пересек улицу и оказался на бульваре. Спустился в метро. Поднялся наверх, сел в такси. Вся поездка заняла меньше часа. Только вошел в квартиру — телефонный звонок: Коваль. Извиняющийся тон, построение вежливейших фраз таково, что не отвечать нельзя. И ответ был дан: адрес майора Савкина. Полковник Коваль чрезвычайно заинтересовался сумасшедшим офицером. Ему, видите ли, надо послать к нему опытных психиатров.

Дочь продолжала вымучивать пассажи, Алабин вспоминал и думал.

11

В отделе Коваля — столпотворение, все обсуждали новые и новейшие известия о шпионе, упущенном в Ломоносове.

Ранним утром 15 июня в больницу на Выборгской стороне был доставлен — при не до конца выясненных обстоятельствах — мужчина лет тридцати пяти, одетый так, как описывал сообщника Хабалов. Без документов доставлен был, и скончался он к полудню от сердечной недостаточности, экспертиза еще не завершена, из больного не удалось выдавить даже словечка. Обувь — ленинградской фабрики «Скороход», костюм сшит из трико «метро» столичного производства, но специалисты на Литейном установили уже: фурнитура, нитки, покрой — все закордонное, известно причем, что трико это поставляется на экспорт. Удалось найти свидетелей, видевших некоего майора, выносящего из подъехавшего к больнице такси мужчину, того самого, который и умер позже. Такси ищется. Такси найдено. Но майор не тот, и доставленный им больной жив. На трупе же мужчины в кармашке трусиков обнаружен клочок бумаги с номером телефона гражданина или гражданки, имя или фамилия обозначены буквой «X.» Установлено: парикмахерша Хельга, город Таллин, она утверждает, что телефон свой давала мужчине, с которым познакомилась в Кадриорге на пляже 10 июня. Дата эта не вписывается пока ни в одну из версий.

Ну, а сегодня получены сведения чрезвычайной важности…

Коваль так и не решился сказать, из каких источников получены сведения «чрезвычайной важности». Дела в Управлении расследовались, отражаясь в документах так, будто над всеми генералами и офицерами осуществлялся надзор очень неумным, дотошным и жестоким ревизором, который не преминул бы, узнав о разговоре Коваля с Алабиным у гастронома, едко заметить: «Насколько я понял, не будь случайной встречи у магазина, шпиона и след потерялся бы…Так что — выставим посты у гастрономов?» И ревизор этот был бы прав: рыба должна попадаться в расставленные сети, а не вытаскиваться на берег случайным забросом удочки.

Сегодня, продолжал Коваль, около 15 часов во 2-й Дом Министерства Вооруженных сил, что на улице Куйбышева, явился некий майор-танкист, внешностью напоминающий описанного Хабаловым сообщника Могильчука, и, по сведениям бюро пропусков, майор этот из воинской части 78906 — Савкин Яков Григорьевич, офицер, оформляющий пенсию, хотя приказ об увольнении в запас еще не подписан; с минуты на минуту доставят личное дело его из Управления кадров…

«С минуты на минуту» длилось полчаса, где-то в середине его вклинилось сообщение из Таллина: парикмахерша Хельга вспомнила, с кем познакомилась в Кадриорге, — не могла не вспомнить, поскольку знакомый этот переночевал у нее.

Савкин Яша. Насколько ей известно, майор Савкин отбыл в Ленинград вечером 11 июня. Парикмахерша будет доставлена в Ленинград на опознание, которое впрочем проведено уже офицерами танкового полка и штаба округа, где сутки толкался с жалобами этот Савкин…

Подчиненные Коваля увлеченно расспрашивали своего начальника, памятуя однако, что сам смысл вопросов когда-нибудь да отразится в их характеристиках и скажется на аттестациях. Лишь капитан Киселев, никого и ничего не боявшийся, умевший к тому же мыслить напролом и действовать наобум, брякнул:

— Да это же урки!.. Никакие они не агенты, Могильчук и этот… как его…

Офицеры шумно зашевелились, задвигались на стульях, одобряя и порицая товарища. Многие никак не могли взять в толк: почему с такими оплошностями работают проникшие в пределы СССР шпионы? Ляпсуса с нитками и пуговицами давненько уже не наблюдалось, такого промаха не позволит себе ни одна западная разведка. Ни подлинных документов у вражеских лазутчиков, ни сфабрикованных, и вообще они больше походят на сбежавших из лагеря уголовников. Нормально подготовленный агент не полезет в пекло. Дилетантов в СССР не засылают, настоящий агент не пойдет ни в 1-й, ни во 2-й Дом Министерства, да и какие вообще секреты в финансовом управлении? Этот, условно говоря, Савкин чудом выбрался из западни и обязан был тут же уйти на дно, затаиться. С другой стороны, агент, Савкин то есть, попал, возможно, в безвыходное положение по какой-либо причине — по какой? Или, не исключено, весь расчет напарников на сходство их поведения с повадками лагерного контингента?

И еще много вопросов, очень много.

Уйма неясностей. Кое-что прояснили ленинградцы, огорошив еще одной новостью (телефонная трубка дрогнула в руке Коваля). В воинской кассе найдена фамилия Савкина, ему утром 14 июня выдан на следующее число железнодорожный билет до Москвы («Стрела», вагон No 7, место 13), воинское требование на перевозку получено им в штабе полка, но никто майора Савкина ни в какие командировки не отправлял, поскольку тот с 1 июня освобожден от службы по состоянию здоровья. (Кстати, с каких это пор из Таллина в Москву едут через Ленинград?)