Белая ночь - Азольский Анатолий - Страница 7

Купленные цветы пахли Ксюшей и той горничной, к которой он когда-то сбежал, оторвавшись от тетки: господи, как давно это было и как все этой ночью перевернулось чудовищно, ведь он старше Ксюши ровно настолько, насколько был когда-то моложе той горничной.

Этот запах привел его к афишной тумбе, втянул во двор, поднял на этаж и ввел через приоткрытую дверь в комнату.

Она ждала его в своем лучшем, наверное, платье и не знала, куда девать обнаженные руки. Кровать расстелена, одеяло откинуто…

8

День этот, 16 июня (Ковалю он запомнился особо) выдался душным, сволочным, без единой спокойной минуты. В восьмом часу вечера подъехал к гастроному, занял очередь к винам-сокам и огляделся. Еще раньше он заметил Алабина — финансист, чем-то встревоженный, на улице обмывал газировкой яблоко. Ковалю было не до разговоров с ним: в Ленинграде так и не разрешился пренеприятнейший случай. Спешка пока не обязательна, ленинградские товарищи уточняют и проверяют, однако до сих пор не решено: ночевать где — дома или в Управлении?

После стакана ркацители, уже выйдя из гастронома, он вновь увидел Алабина. С минуту поколебавшись, подошел все-таки к нему — постоять рядом, перекинуться словечком, выкурить, наконец, папиросу. Врачи угрожали: курить вредно, но еще опаснее — дымить на ходу, легкие активно впитывают никотин.

Рукопожатия не получилось: в левой руке Алабина — пакет, в правой — надкусанное яблоко. Финансист, всегда суховато-вежливый, что-то промямлил, глаза на Коваля не поднимал, а тот, заинтригованный и уже взведенный, мысленно задавал ему вопросы, получал на них воображаемые ответы и сужавшимися кругами приближался к словам, которые вонзятся в уязвимое место собеседника. Губы Коваля шевелились, трепетали, подыскивая это слово.

И оно прозвучало.

— Ну что, обмишурились, мой дорогой?.. Мошенника не раскусили, да?..

Человеку зазря пенсию дали!

Алабин встрепенулся, вздохнул обреченно и признался: да, обманулся. Правда, такое с ним впервые, потому что все получилось как бы наоборот: не мошенник пришел к нему требовать пенсию, а честный, умный, мужественный офицер, предъявивший донельзя лживые, фальшивые отчасти документы…

— Черт знает что! — вырвалось у финансиста. — Я не мог ошибиться! Не мог! У меня опыт!

Коваль молча смотрел на тлеющий огонек папиросы. Он боялся шевельнуться.

В нем дергалась догадка.

— Да не переживайте вы так… — проговорил он наконец, убаюкивая Алабина. — У меня тоже опыт. Так поверьте мне: люди — лгут! Все люди! И ложь — это не только слова. Поза, улыбка, жест. И особо уверенно, чрезвычайно убедительно лгут сумасшедшие, — убежденно заявил Коваль, мысли которого были заняты Ленинградом и появившимся там майором-танкистом. (Весьма кстати пригодился многолетний опыт допросов: отрицать что-либо людям удобнее, нежели утверждать.) Вполне возможно, к вам на прием пришел сумасшедший, сбежавший из госпиталя офицер. Нам не так давно сообщили о таком… Подполковник, насколько помнится. Летчик, контуженный еще в 44-м году… Не он ли был у вас?

— Нет, не он. — Алабин опустил в урну огрызок. — Не подполковник и не летчик.

Вполне здравомыслящий человек. В гости к себе пригласил, у него квартира в Москве.

— Квартира в Москве… Значит, в Московском округе служит, — сказал Коваль, держа в уме Прибалтийский.

— Из танкового полка, что в Эстонии… Не подполковник вовсе. Майор.

И Алабин церемонно простился.

После вина и соков Коваль обычно шел к себе, а машина тихо следовала сзади, ожидая точных указаний. Сегодня же шоферу было сказано:

— На службу. И побыстрее… Побыстрее, говорю!

Дочь разыгрывалась, фортепианные пассажи обрывались тягучим недоумением или кратким вопрошающим аккордом. Близились выпускные экзамены в музыкальной школе, приходилось терпеть. По вечерам Алабин читал, перед сном совершал прогулку, держась подальше от смрадного Хорошевского шоссе.

Было время чтения.

— Я погуляю, — неожиданно для жены сказал Алабин и в нерешительности замер перед шкафом, хотя выбирать-то было не из чего: всего два костюма за двадцать лет службы, и те недавно куплены, в Будапеште, куда командирован был. Впору надеть серый, легкий, удобный. Но сейчас он чем-то не нравился, чем — Алабин догадался, сняв с вешалки темно-коричневый: в сером он был на курорте, в Кисловодске, при Ковале.

Но и переодевшись, не спешил. Сел, закрыл глаза. Надо было решаться. Пять часов назад совершена ошибка — из тех, видимо, исправлять которые опасно (вспомнилась загадочная фраза Коваля — там, в Кисловодске). И кто пострадает — неизвестно. Возможно, тот самый майор-танкист, которого только что, у гастронома, Коваль назвал сумасшедшим. Впрочем, определение это следует отнести не к майору, с ума сошли кадровики и финансисты, обесчестившие майора Савкина насквозь лживыми документами, и если все же эти справки, выписки и прочие бумаги истинные, то относятся они к какому-то другому Савкину, вовсе не к тому, который появился в его кабинете сразу после обеденного перерыва. Четыре месяца назад майор этот, Савкин Яков Григорьевич, подал рапорт «Прошу Вас уволить в запас…», рассчитывая на пенсию за двадцать лет службы, включая в них нахождение в действующей армии и участие в боях. Кадровики, однако, этих двадцати лет у майора не насчитали, всего семнадцать. Штаб округа тоже воспрепятствовал, вот тогда-то Савкин к выпискам из личного дела подколол разного рода справки, копии приказов и наградных листов, письма и ходатайства, — да чего только не было в бумагах, что подал он Алабину!

Пенсионное дело офицерам на руки не выдается, но им не возбранено предъявлять дополнительные документы. С ними-то и пришел Савкин, сразу, с первой же минуты вызвавший у Алабина симпатию, окрепшую в разговоре, в удивительной беседе, где майор показал себя, — не выпячиваясь, непринужденно! — человеком интеллигентнейшего воспитания, умным, начитанным, знающим театр, музыку, живопись, — нет, о таком собеседнике в форме майора можно только мечтать! Чувствовалось к тому же, что совсем недавно в жизни майора произошло какое-то радостное событие.

Принесенный конверт с дополнительными документами лежал на краю стола, в конце разговора Алабин подтянул его к себе, вытащил что-то наугад — и напоролся на справку из госпиталя, ставившую под сомнение все документы, и Алабину стоило больших усилий не измениться в лице и голосе. «… с 9 марта по 30 апреля 1944 года находился в военном госпитале No 17 в связи с краснотами, мокнутиями и сильным зудом кожи верхних и нижних конечностей, откуда был выписан с улучшением. Через месяц процесс резко обострился, лечился при лазарете воинской части…» Печать, штамп, подписи, дата. А фамилия врача — знакомая, запомнилась она по недавнему приказу, в нем разоблачалась группа врачей — именно из этого госпиталя, это они за взятки диагностировали «мокнутия» симулянтам и дезертирам. (Что означала эта болезнь — Алабин не знал, потому и осели в памяти «мокнутия».) Надо бы, мелькнула тогда мысль, снять копии со всех этих фальшивок, для оповещения военной прокуратуры, — надо бы, и давно уже опробован способ, каким, не вызывая подозрений у мошенников, все подделки пропускать через моментальную экспертизу. И тем не менее пребывавший в тяжких сомнениях Алабин мысль эту — отбросил, потому что по взгляду майора понял: не мог тот симулировать эти «мокнутия», не мог! И человек в форме майора-танкиста — не тот Савкин, которому выдана справка! Не тот!

Не тот еще и потому, что майор перед уходом пригласил его в гости, сегодня.

Отказать майору в этой просьбе Алабин не мог, его к визиту обязывал взгляд Савкина, нащупывающий и уверенный.

10

Уже выйдя из дома и подходя к троллейбусу, Алабин припоминал, как бы оправдывая себя, случаи невероятные, когда самые фальшивые и насквозь поддельные документы оказывались вдруг истинными, подлинными и с людей снимались наисерьезнейшие подозрения. Год назад уходивший на пенсию полковник настаивал на том, что воевал под Сталинградом в декабре 1942 года, отличился в боях, был ранен и представлен к ордену Красной Звезды. В личном же деле — постоянная безвыездная служба военпредом на танковом заводе в Нижнем Тагиле, ни одного командирования в действующую армию. Ранен был — уверял полковник, по памяти называл номер и место расположения медсанбата. Не поверили ему, да и медсанбаты не вели тогда учет раненых. Все архивы запросили — нет, не воевал полковник под Сталинградом. И тем не менее — прав оказался он, действительно воевал, и ранение его настоящее.