Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Ремарк Эрих Мария - Страница 50

— Зачем?

— Может, ему будет труднее поверить тебе, если ты придешь с миской.

— Хорошо.

Они вошли в барак. Внутри уже было темно даже перед самой дверью. Аммерс все еще причитал шепотом.

— Сюда, — сказал 509-й — Аммерс, мы нашли священника.

Аммерс затих.

— Правда? — спросил он вдруг неожиданно внятно. — Он здесь?

Хелльвиг склонился над ним.

— Благословен будь Иисус Христос!

— Во веки веков. Амен… — прошептал Аммерс изумленно-растерянно, словно ребенок.

Они чуть слышно забормотали друг с другом. 509-й сел на землю, прислонившись спиной к стене барака. Нагретая солнцем, она еще не успела остыть. Подошел Бухер и устроился рядом с ним.

— Странно, — произнес он через некоторое время. — Иногда умирают сотни, и ты ничего не чувствуешь. А тут — один-единственный, которого даже толком не знаешь, а такое чувство, будто умирают тысячи.

509-й кивнул.

— Наше воображение не умеет считать. И цифры не действуют на чувство — оно не становится от них сильнее. Оно умеет считать лишь до одного. Но и одного достаточно, если действительно чувствуешь.

Из барака вышел Хелльвиг. На мгновение, пока он, согнувшись, переступал через порог, им показалось, будто на плечах у него, как черная овца за спиной пастуха, лежит смрадная темень, которую он решил выстирать в чистом воздухе весеннего вечера. Потом он выпрямился и снова превратился в заключенного.

— Это было кощунством? — спросил его 509-й.

— Нет. Я не совершил никаких обрядовых действий. Я просто ассистировал ему во время покаяния.

— Мы бы рады были тебе что-нибудь дать — сигарету или кусок хлеба, — сказал 509-й, возвращая Хелльвигу миску. — Но у нас и у самих ничего нет. Все, что мы тебе можем предложить — это баланда Аммерса, если он умрет до ужина. Мы бы получили его порцию.

— Мне ничего от вас не надо. Я ничего не хочу. Было бы свинством брать что-нибудь за это.

509-й только теперь заметил у него на глазах слезы. От изумления он даже забыл ответить ему.

— Он успокоился? — спросил он, опомнившись.

— Да. Сегодня в обед он украл кусок хлеба, который принадлежал вам. Он просил меня сказать вам это.

— Я это знаю.

— Он хотел бы, чтобы вы пришли к нему. Он хочет у всех вас просить прощения.

— Ради Христа!.. Это еще зачем?

— Он так хочет. Особенно он просил того, которого зовут Лебенталь.

— Ты слышишь, Лео? — сказал 509-й.

— Он просто торопится обстряпать свою сделку с Богом. Поэтому… — непримиримо заявил Лебенталь.

— Не думаю. — Хелльвиг сунул свою миску под мышку. — Странно, я действительно когда-то хотел стать священником, — признался он вдруг. — А потом вдруг удрал. Не понимаю — почему? Если бы можно было вернуть то время! — Он окинул сидящих ветеранов своим странным взглядом. — Когда веришь во что-то, страдания уже не так страшны.

— Да. Но верить можно не только в Бога. На свете так много вещей, в которые можно верить.

— Безусловно, — согласился Хелльвиг вдруг с такой ошеломляющей любезностью, как будто они вели изысканную светскую беседу в элегантном салоне. Он слегка наклонил голову, как бы прислушиваясь к чему-то. — Это было нечто вроде неотложной исповеди, без формальностей, — сказал он затем. — Неотложные крестины, в случае угрозы для жизни новорожденного, — дело давно привычное. Исповедь… — Лицо его передернулось. — Вопрос для теологов… Всего доброго, господа!

Он зашагал на своих ходулях, как огромный паук, в сторону секции «А». Ветераны обескураженно смотрели ему вслед. Особенно поразила их последняя фраза Хелльвига. Ничего подобного они не слышали с тех пор, как попали в лагерь.

— Иди к Аммерсу, Лео, — первым нарушил молчание Бергер.

Лебенталь заколебался.

— Иди! — повторил Бергер. — Иначе он опять раскричится. А мы пока развяжем Зульцбахера.

Сумерки сгустились до светлой темноты. Из города доносились удары колокола. В бороздах вспаханного поля пролегли густые синие и фиолетовые тени.

Они сидели, сбившись в кучку, перед бараком. Аммерс все еще умирал на своих нарах. Зульцбахер пришел в себя. Он пристыженно сидел рядом с Розеном.

Лебенталь вдруг выпрямился.

— Что это там такое? — Он уставился сквозь колючую проволоку на пахоту. Там что-то металось из стороны в сторону, замирало на секунду, и неслось дальше.

— Заяц! — догадался Карел, подросток из Чехословакии.

— Ерунда! Откуда ты можешь знать зайцев?

— У нас дома были зайцы. Я их видел, когда был молодой. Я имею в виду, когда я был на свободе. — Юность Карела, по его собственному мнению, кончилась в лагере. Когда его родители умерли в газовой камере.

— И вправду заяц. — Бухер прищурил глаза. — Или кролик. Нет, для кролика слишком большой.

— Боже праведный! — простонал Лебенталь. — Живой заяц!

Теперь они уже все видели его. Он присел на задние лапы, навострив длинные уши, посидел так несколько секунд и поскакал дальше.

— Хоть бы завернул сюда! — Челюсть Лебенталя затряслась. Он вспомнил о фальшивом «зайце» Бетке, о сбитой на дороге таксе, за которую он отдал золотой зуб Ломана. — Мы могли бы его обменять. Мы бы не стали его есть сами. За него можно было бы получить в два, нет — в два с половиной раза больше требухи.

— Нет, мы бы не стали его менять. Мы бы съели его сами, — заявил Майерхоф.

— Да? А кто бы его зажарил? Или ты собрался его есть сырым? — решительно возразил ему Лебенталь. — Если отдать его кому-нибудь жарить, то больше его уже никогда не увидишь. Даже смешно — три недели не вылезать из барака, а потом еще учить других!

Майерхоф был достопримечательностью барака 22. Он три недели пролежал с воспалением легких и дизентерией, готовясь к смерти. Он так ослаб, что даже не мог говорить. Бергер махнул на него рукой. И вдруг он всего за несколько дней выздоровел. Он поистине восстал из мертвых. Агасфер назвал его за это Лазарем. Сегодня он в первый раз выполз из барака. Бергер запретил ему это делать. Но он все-таки выполз. На нем было пальто Лебенталя, свитер покойного Бухсбаума и гусарская венгерка, которую кому-то выдали вместо куртки. Намотанный на шею простреленный стихарь, доставшийся Розену в качестве нижнего белья, заменил Майерхофу шарф. Все ветераны принимали участие в подготовке его первой вылазки. Они расценивали его исцеление как общую победу.

— Если он забежит сюда, то обязательно коснется проволоки. Тогда его и жарить не надо — сам зажарится… — с надеждой в голосе произнес Майерхоф. — Можно было бы его подтащить какой-нибудь сухой палкой.

Они следили за зверьком, позабыв все на свете. А он скакал себе по бороздам, время от времени замирая на месте и прислушиваясь.

— Эсэсовцы подстрелят его для себя, — сказал Бергер.

— В него не так-то просто попасть, в такую темень, — возразил 509-й. — Эсэсовцы больше привыкли попадать в затылок с двух метров.

— Заяц… — медленно проговорил Агасфер. — Какой же у него, интересно, вкус?

— У него вкус зайчатины, — ответил ему Лебенталь. — Вкуснее всего спинка. Надо только ее нашпиговать кусочками сала. Чтобы она была сочной. И все это — с молочным соусом! Так ее едят гои[9].

— А еще лучше — с картофельным пюре, — уточнил Майерхоф.

— Какое еще картофельное пюре? Пюре из каштанов с ежевикой!

— Картофельное пюре лучше! «Каштаны»!.. Это для итальянцев!

Лебенталь сердито уставился на Майерхофа.

— Послушай…

— Что нам заяц? — перебил его Агасфер. — Я считаю: гусь лучше всяких зайцев. Хороший гусь, начиненный…

— Яблоками…

— Заткнитесь! — не выдержал кто-то сзади. — Вы что, спятили? Это же невыносимо!

Подавшись вперед, они неотрывно следили за зайцем, впившись в него своими глубоко запрятанными в иссохшихся черепах глазами. В каких-нибудь ста метрах от них скакало по полю сказочное лакомство, пушистый комок, весом в несколько фунтов. Несколько фунтов мяса, которое могло бы стать спасением для некоторых из них. Майерхоф ощущал это всеми своими костями и кишками: для него маленький зверек мог бы стать гарантией того, что после болезни не наступит осложнение.