Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Ремарк Эрих Мария - Страница 48

Хандке думал. Несмотря на темноту, на плоском лице его 509-й мог без труда различить признаки напряженной работы ума. Он пристально всмотрелся в это лицо. Его словно освещали изнутри невидимые прожекторы. Само лицо не изменилось, но каждая деталь в нем стала крупней и отчетливей, как под лупой.

— Да-а… Это ты неплохо придумал… — процедил наконец староста блока сквозь зубы.

— Я ничего не придумывал. Все так и есть.

— А как насчет Вебера? Он ведь хотел с тобой побеседовать! Этот не будет ждать.

— Будет, — спокойно возразил 509-й. — Господину штурмфюреру Веберу придется подождать. Гестапо позаботится об этом. Швейцарские франки для них важнее.

Выпуклые, бледно-голубые глаза Хандке сверкали так, что казалось, будто они вращаются. Рот беззвучно шевелился.

— Ох и умный же ты стал, как я погляжу!.. — проговорил он, наконец. — Еще недавно ты даже срать по-человечески не мог! Что-то вы все здесь в последнее время разыгрались, как жеребцы! Козлы вонючие! Ну ничего, погодите, скоро успокоитесь! Они вас еще прогонят через трубу! — он ткнул 509-го пальцем в грудь. — Где твои двадцать хрустув? — прошипел он вдруг.

509-й достал из кармана деньги. На секунду он почувствовал желание не делать этого, но в тот же миг понял: это было бы самоубийством. Хандке вырвал у него деньги из рук.

— За это можешь срать еще один день, — заявил он и принял величественный вид. — Дарю тебе еще один день жизни, червь несчастный! Один день, до завтра.

— Один день, — повторил 509-й.

Левинский подумал немного.

— Вряд ли он это сделает, — сказал он, наконец. — Какая для него в этом польза?

509-й поднял плечи.

— Никакой. Просто от него можно всего ожидать, когда он выпьет. Или когда у него очередной приступ бешенства.

— Надо от него избавиться. — Левинский опять призадумался. — Сейчас мы, как назло, ничего не можем предпринять. Момент неподходящий: эсэсовцы прочесывают поименные списки. Мы прячем, кого можем в лазарете. Скоро придется и вам пару человек подбросить. Вы ничего против не имеете, а?

— Нет. Если вы принесете для них и еду.

— Само собой разумеется. Теперь вот еще какое дело. У нас каждый день можно ожидать облавы или проверки. Вы не могли бы спрятать пару вещей, так, чтобы никто не мог найти?

— Большие вещи?

— Размером… — Левинский посмотрел по сторонам. Они сидели в темноте, за бараком. Никого, кроме вереницы плетущися в сторону уборно «мусульман», не было видно. — Размером, например, с наган…

— Наган?

— Да.

509-й помолчал несколько секунд.

— Под моей койкой есть дыра в полу, — быстро произнес он сдавленным голосом. — Доски рядом с ней еле держатся. Там можно спрятать не только наган. Очень просто. Здесь не бывает проверок.

Он не замечал, что говорит так, будто это не его уговаривают подвергнуть себя риску, а он сам просит позволить себе это сделать.

— Он у тебя с собой?

— Да.

— Давай его сюда.

Левинский еще раз осмотрелся.

— Ты ведь понимаешь, что он для нас значит?

— Да-да, — нетерпеливо ответил 509-й.

— Его очень нелегко было достать. Нам не раз приходилось рисковать жизнью.

— Хорошо, Левнский. Я буду осторожен. Давай его мне.

Левинский сунул 509-му в руку какой-то бесформенный предмет. 509-й ощупал его. Пистолет оказался тяжелее, чем он ожидал.

— А что на него намотано? — спросил он.

— Промасленная тряпка. Там в этой дырке, у тебя под койкой — сухо?

— Да, ответил 509-й. Это была неправда. Но ему не хотелось отдавать оружие обратно.

— Он с патронами? — спросил он.

— Да. Но патронов мало. Всего несколько штук. Кстати, он заряжен.

509-й спрятал наган за пазуху, под рубаху, и застегнул куртку. Он ощутил его под сердцем, и по коже у него пробежала легкая дрожь.

— Я пошел, — сказал Левински. — Береги его как зеницу ока. Спрячь его сразу же. — Он говорил об оружии, как о каком-то очень важном человеке. — В следующий раз со мной придет кто-нибудь из наших. У вас действительно есть место? — Он посмотрел в сторону темного аппель-плаца, на котором чернели какие-то неподвижно лежащие тела.

— У нас есть место, — ответил 509-й. — Для ваших людей у нас всегда найдется место.

— Хорошо. Если придет Хандке, дай ему еще денег. У вас еще что-нибудь осталось?

— У меня еще есть кое-что. На один раз.

— Мы тоже попробуем что-нибудь наскрести. Я передам через Лебенталя, хорошо?

— Хорошо.

Левинский исчез в темноте, нырнув в тень соседнего барака. Оттуда он заковылял, согнувшись, как «мусульманин», в сторону уборной. 509-й все еще сидел на своем месте. Он прислонился к стене барака. Правой рукой он прижимал к груди пистолет. Ему не давало покоя желание достать его из-за пазухи, размотать тряпку и коснуться рукой металла. Но он не сделал этого. Через тряпку он ощущал линии ствола и рукоятки. Пальцы его словно ласкали эти линии, как будто он них исходила некая тяжелая, темная сила. Впервые за долгие годы он прижимал к себе предмет, которым можно было защитить себя. Он вдруг перестал быть совершенно беззащитным. Он не зависел больше целиком от чужой воли. Он понимал, что это иллюзия, что оружием этим пользоваться нельзя. Но ему вполне достаточно было одного сознания, что он имел при себе оружие. Вполне достаточно, чтобы что-то в нем изменилось. Маленькое орудие смерти превратилось вдруг в источник жизни. Из него струилась воля к сопротивлению. 509-й стал думать о Хандке, о ненависть, которую он питал к нему. Хандке получил свои деньги. Но он оказался слабее его, 509-го. Он подумал о Розене. Ему удалось спасти его. Потом он вспомнил о Вебере и долго думал о нем и о первых месяцах в лагере. Он не делал этого уже несколько лет. Он вытравил из своей памяти все воспоминания — и то, что было в лагере, и то, что было до него. Он даже не хотел слышать своего имени. Он перестал быть человеком и не желал им больше становиться, иначе это сломало бы его. Он стал просто номером и хотел остаться им и для себя, и для других. Молча сидел он во тьме, прижимая к себе оружие, и дышал, и чувствовал, как прорастают в нем все многочисленные перемены последних недель. Воспоминания нахлынули вновь, и ему казалось, будто душа его насыщается чем-то невидимым, каким-то живительным, сильнодействующим лекарством.

Он услышал, как началась смена караула и осторожно поднялся. Несколько секунд он стоял на месте, покачиваясь, как пьяный. Затем медленно пошел за угол барака.

Рядом с дверью кто-то сидел.

— 509-й! — услышал он чей-то шепот. Это был Розен.

Он вздрогнул, словно очнувшись от долгого сна, полного бесконечных, тяжелых видений, и посмотрел вниз.

— Меня зовут Коллер, — произнес он, словно обращаясь к самому себе. — Фридрих Коллер.

— Да? — растерянно переспросил Розен.

Глава четырнадцатая

— Хочу священника!.. — скулил Аммерс.

Он скулил так с самого обеда. Они пытались отговорить его, но он никого не слушал. На него вдруг что-то нашло.

— Какого ты хочешь священника? — спросил Лебенталь.

— Католического. Зачем ты спрашиваешь, ты, еврей?

— Смотри-ка! — Лебенталь покачал головой. — Антисемит! Только этого нам и не хватало.

— Их полно в лагере, — заметил 509-й.

— Это вы во всем виноваты! Вы! — все больше распалялся Аммерс. — Если бы не евреи, мы бы не сидели сейчас здесь

— Вот как? Это почему же?

— Потому что если бы не было евреев, то не было бы и лагерей. Я требую священника!

— Постыдился бы, Аммерс! — не выдержал Бухер.

— Мне нечего стыдиться. Я болен. Позовите священника.

509-й посмотрел на его синие губы и ввалившиеся глаза.

— В лагере нет священника, Аммерс.

— Должен быть! Это мое право. Я умираю.

— Я не верю, что ты умираешь, — заявил Лебенталь.

— Я умираю, потому что вы, проклятые евреи, сожрали все, что полагалось мне. А теперь даже не хотите позвать для меня священника. Я хочу исповедаться. Что вы в этом понимаете?.. Почему я должен жить в одном бараке с евреями? Я имею право на арийский барак.