Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс - Страница 44

До самого обеда генерал был кипуч и свеж — миловал, казнил, подписывал бумаги, проводил планерки, распекал недотеп и жаловал удальцов. Так он горел на службе где-то до полудня и начал с удовольствием подумывать о наваристом борще, сочном натуральном бифштексе и салате «оливье» с каперсами и языком, как вдруг гастрономический полет его мыслей нарушила прямая связь — звонил по вертушке генерал из начинающих.

— Владимир Зеноныч, беда, — в качестве преамбулы поведал он, и почтительный голос его трагически дрогнул. — Хищник-то этот, международный, Барбаросса, к нам не приедет.

— Как это не приедет? — с ходу, очень по-начальственному, перебил его круглый и бухнул кулачищем по столу. — А что говорит?

— Да тихий он теперь, Владимир Зенонович, все больше молчит, — генерал из начинающих вздохнул, на миг запнулся и звучно сглотнул слюну. — Кондратий его вдарил. Мы тут навели справки — то ли в анабиозе, то ли в летаргическом сне лежит. Вобщем не ходячий, то есть под себя ходящий.

— Значит, допрыгался, доскакался, довыкаблучивался, гад, — круглый снова бухнул по столу, так что подскочил бюст Феликса железного, а Феликс нарисованный покосился с укоризной со стены. — Д и вы там тоже хороши… Работнички, такую мать… Раньше надо было наводить справки, раньше.

Повисла томительная пауза. Генерал из начинающих на том конце линии старался не дышать, круглый генерал на этом конце линии начальственно сопел, сама линия была секретной, пока что занятой и сильно защищенной от вражеских ушей. Болтун, он, как известно, находка для шпиона.

— Ладно, — наконец нарушил молчание круглый, горестно вздохнул и, с чувством плюнув на волосатый палец, начал с силой затирать на груди меловой крест. — Подождем. Время работает на нас. Авось оклемается. А детенышей его на короткий поводок, чтоб не разбежались. Вы уж, Павел Андреевич, постарайтесь, придумайте что-нибудь. А то ведь вызовут на ковер в Георгиевский-то зал…

— Не извольте беспокоиться, Владимир Зеноныч, сделаем. Всенепременнейше исполним, — начинающий на том конце линии облегченно вздохнул, и в голосе его послышался кремень. — Не опозорим ваших седин и чести родимого управления. Посадим на самый короткий. Разрешите выполнять?

— Давай, давай, действуй, — круглый медленно повесил трубку, скорбно закурил, сбираясь с мыслями, и тихо прошептал, собственно ни к кому конкретно не обращаясь: — А может, есть все же бог? И террорист этот поправится к весне?

Потом прерывисто вздохнул, скупо прослезился и трепетно, аки на икону, глянул на парсуну желзного Феликса, надежно прикрывающего тряпичным задом вход в лежбище стального косолапого.

Тим (1983)

Первым, кого встретил Тим у дверей Кабинета, был тесть. Насупившийся и мрачный.

— Странное дело, — покачал он головой, — тебя почему-то нет в списке. Ладно, иди домой, не расстраивайся, думаю, обыкновенная бюрократическая промашка. Разберемся.

Однако Тима домой не тянуло. Медленно, словно во сне, он побрел по нечищенным улицам, хлюпая скороходовскими ботинками по грязной раскисшей жиже и чувствуя, что и на душе у него так же слякотно, грязно, неуютно и погано. А сверху, с надвинувшегося на самые крыши неба, все падал и падал снег — белыми, издыхающими на лету мухами. Наконец, измокнув и озябнув, Тим забрел в кинотеатр на утренний сеанс, с отвращением, наверное в сотый раз, полюбовался на мужественного мужелюбца Марэ и подгоняемый голодом плюс дурными предчувствиями отправился-таки домой. А с неба — все белые, белые, белые, тающие на лету мухи.

Дома, как и ожидалось, было нехорошо. В холодильнике пустота, зато на кухне полный сбор — супруга, тесть и плачущее чадо. Профессор был хмур, взлохмачен и изжолта бледен, Регина яростна и похожа на пантеру, чадо горлопанисто и, как всегда, описавшись. В кухне пахло не обедом — скандалом и бедой.

— Оставь-ка нас, Регинушка, — мягко попросил профессор дочь, и едва та, шаркая подошвами, вышла, с ненавистью прищурился Тиму в переносицу. — Плохие новости, молодой человек. Я бы даже сказал, скверные. У вас, оказывается, родственники за границей. А вы даже не потрудились меня ввести в известность.

И не давая Тиму даже рта открыть, он вдруг вскочил и резко, так что повалилась вазочка с фальшивыми нарциссами, ударил кулачком о стол.

— Это возмутительно! В моей команде человек с пятном, да еще с таким! Это бросает тень на всех нас! От такого дерьма можно и не отмыться! Знал бы кто-нибудь, что мне сегодня пришлось пережить там, на верху! — Он с пафосом ткнул пальцем куда-то наверх, в низкий, в стиле развитого социализма, потолок. — Сколько седых волос стоило мне это все, скольких дней, нет, лет жизни! — Он нервно закурил, манерно затянулся и далеко выпустил дым «Союза-Апполона». — Вобщем, молодой человек, наверху есть мнение. С темы вас снять, и ни о какой загранице, естественно, не может идти и речи. Скажите еще спасибо, что оставляют в аспирантуре.

Он еще много чего говорил, стряхивая пепел в раковину и нарезая куцые круги по кухне, только Тим его не слышал — в голове его ни к селу ни к городу крутилась песня, спетая дворянкой Орловой на американский манер в кинокомедии «Цирк»: я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек.

Наконец, докурив, профессор выдохся.

— Ладно, молодой человек, это, надеюсь, не последний наш разговор, — кивнул небрежно, не подавая руки, поцеловался с дочерью, сделал ути-ути внучке и отчалил. Хлопнула дверь подъезда, рявкнула мотором «волга», брызнула, с плеском разошлась жижа под колесами. На миг наступила тишина, только капала вода из крана да по радио заливался истеричным смехом Пугачевский «Арлекино». Было совсем не весело.

— Я всегда знала, что мой муж неудачник, — стала подымать себе настроение Регина, и на дряблых щеках ее загорелся румянец, — но не знала, что он еще и с клеймом…

— Слушай, давай потом, — тихо сказал Тим. — Я хочу есть.

— Вот, вот, — обрадовалась Регина и села на любимого конька. — Ты только и можешь, что жрать да трахаться. Кроме как за столом и в постели, ни на что не годен. Господи, я живу с троглодитом, с неандертальцем! Цена которому девяносто рэ в месяц!

— Пожалуйста, помолчи, а, — шепотом попросил Тим, брякнул сковордой, поставил на огонь, вытащил из холодильника последнее яйцо, разбил и отшатнулся. Тухлое. Ну и денек.

— Фу, одна вонь от тебя, — Регина фыркнула, наморщив нос, и не по-женски сплюнула в раковину с посудой. — Я же говорю, мастодонт, неандерталец.

В это время проснулся телефон, пронзительно, под стать Регининому голосу.

— Да, — Тим автоматически снял трубку, молча послушал, коротко кивнул, пообещал странным каким-то голосом: — Сейчас приеду.

— Ну вот, дожили. Твои бляди уже на дом звонят, — гневно, в продолжение темы, Регина раздула ноздри, хотела было высказаться еще, но не успела.

— Значит, неандерталец, говоришь, мастодонт? — как бы просыпаясь, Тим остановил свой взгляд на жене, медленно придвинулся вплотную и вдруг, с силой схватив ее за волосы, принялся тыкать лицом в мусорное ведро, аккурат в раздавленное тухлое яйцо. — А ты сука, сука, сука!

И так раз десять. Верно говорят, не буди лиха, пока оно тихо.

— Ладно, тварь, живи, только подмойся, — бросив наконец рыдающую Регину, Тим закончил экзекуцию, оделся и хлопнул напоследок дверью так, что спикировал портрет членкора Ковалевского, висевший в прихожей в сторонке от сортира. Только Тиму было наплевать, в ушах его все еще звучал голос матери: «Сынок, папа умер. Скоропостижно, не приходя в сознание».

Хоронили членкора Метельского на Южном кладбище. Хоть и Южное, а промозглое, слякотное, продуваемое насквозь злющими ветрами. С неба по-преженему валил мокрый снег, чавкали в грязи лопаты землекопов, каркала кладбищенское откормленное воронье.

— Эх-ма, взяли! — с плеском домовина опустилась в яму, накренилась, выправилась, вспыла и величественно закачалась на волне. — Хорош, присыпай!

Шлепнулись на крушку гроба грязь, всхлипнулись, шатнулись провожающие женщины, выругались матом вкалывающие неподалеку негры — Антон Петрович Метельский, ученый и гражданин, отправился в свое вечное плавание. Requiescit in pace. И ничего не изменилось в этом мире, все так же падал печальный снег, так же каркали вороны, все так же матерились злые, еще не похмелившиеся с утра рабочие. Вот ведь — fu…e none! Трижды верно, омния ванитас, все суета.