Аленький цветочек - Разумовский Феликс - Страница 77

«Так вы как с ним теперь думаете быть-то? Усыплять будете али милицию позовёте, чтоб застрелили его?»

Рита до сих пор жалела, что не обматерила эту представительницу человечества со всей страстью неугомонной Поганки. Тошно вспомнить, как она – интеллигентка гнилая – промямлила:

«Нет… Если вы не возражаете, пускай у меня поживёт…» Дама с проспекта Тореза обладала хорошо выраженной практической жилкой.

«А мне чё возражать? У меня ещё два намордника евонных остались. Импортные, Польша, не наши какие. И ошейник, и поводок. Приезжайте, заберёте. Дорого не попрошу…»

Рита положила трубку. Сползла с кухонного стула и уселась на корточки перед собакой.

«Вот так, малыш, – сказала она негромко. – Похоже, ты теперь тут живёшь…»

Узнал ли Чейз едва слышимый из телефонного динамика голос бывшей хозяйки – осталось навсегда его тайной. Но то, что он вполне уловил важность происходившего разговора, никакому сомнению не подлежало. Он часто задышал и каким-то исступлённым движением протянул Рите лапу. Потом другую. И наконец подался вперёд, чтобы сунуть нос ей в колени: «Ты не выгонишь меня? Ты меня правда не выгонишь?..»

Это было давно. За три месяца «кости Бухенвальда» обросли мясом и избавились от болячек, превратившись в красивого мощного пса. С наклонностями отъявленного разгильдяя. Плюс рефлексы бывшего бродяги, до сих пор неспособного пройти мимо какого-нибудь огрызка или объедка, замеченного на асфальте. Одно добро – коммунальная квартира настолько благоговела перед Ангелиной Матвеевной, грозным ветераном ФСБ и своей неизменной заступницей в жилконторе, что против Чейза не высказался ни один из жильцов. Даже владелица кошки Василисы, с детства панически боявшаяся собак.

Так что теперь Рита изучала книги о дрессировке, собранные по знакомым, совершала неизбежные ошибки и утешалась порой только мыслью о том, как вот ужо вставит «собачью» тему в очередной роман про свою героиню, Риту-книжную. Она уже знала примерно, как это сделает. Да, тут она отведёт душу? И обрисует в вышибающих слезы подробностях, как неопытная собачница, выбрав уединённое место, оглядывается по сторонам – не видать ли прохожих, не засмеют ли… Как потом она долго собирается с духом… И наконец хлопает себя по бедру, громко восклицая:

– Ко мне!..

– Ну что? – Проснувшийся ни свет ни заря Скудин подошёл к Бурову, стоявшему на часах. Потянулся так, что хрустнули кости. – Снежный человек не пробегал?

– Лиса приходила. Облезлая, на дворнягу похожая, – Глеб улыбнулся, зевнул, потянул носом запахи, доносившиеся с кухни. – Шашлык очень уважает. Барбос профессорский проснулся, лает, а она ноль внимания, знай себе тарелки вылизывает. Потом хвост трубой и всеобщий привет. У нас что на завтрак, перловка?

– Она, родимая. Со вчерашней колбасой. На самом деле из перловки можно приготовить совершенно деликатесную кашу. В полном смысле слова пальчики оближешь. Однако это требует некоторой возни, а кто у нас любит возиться? Никто. В результате поколения детсадовцев, школьников и военных проклинают малосъедобную столовскую «шрапнель» и клянутся по доброй воле никогда не брать её в рот, даже не подозревая, что «это» может быть умопомрачительно вкусно. Мама Глеба умела готовить перловую кашу, от которой сына-спецназовца и его друзей за уши было не оттянуть. Но, увы, не она была в экспедиции поварихой, и Скудин вздохнул:

– Всё, кончились праздники, начинаются суровые будни. Иди-ка ты лопай и заваливайся плющить харю. А я пойду физо проводить. Пора уже кое-кому…

Под «кое-кем» подразумевался, естественно, Эдик. Которому, согласно указаниям начальства, следовало устроить здоровое тело и внутри оного – здоровый дух. По мнению Кудеяра, доведение отрока до потребных кондиций нельзя было начать лучше, чем прописав ему небольшой марш-бросок. Но вот тут подполковника Скудина постигла позорная и удручающая неудача.

– Сгинь в туман, мужик, у меня приход… – проблеял генеральский сынок. Он лежал раскинувшись на голом полу и явно был совершенно нетранспортабелен. Скудин нагнулся, взял его за грудки и поставил на ноги. Потом ещё раз. Увы. Эдик валился, как мокрая тряпка, оглашая окрестности стонами христианского младенца, приносимого в жертву идолам. В конце концов Кудеяр плюнул и, смалодушничав, решил отложить начало воспитательного процесса на завтра.

То ли дело свои!

– Ща, командир, отолью только! – Мгновенно проснувшийся Капустин сразу принялся одеваться. Лишь мельком покосился на гринберовскую койку. – А Пархатый что, в забеге уже?

Ложе Евгения Додиковича хранило первозданную девственность. Его то ли давно и со всей тщательностью заправили… то ли, наоборот, не разбирали вовсе.

– Да нет, он, похоже, не в забеге, а скорее в загуле… – Скудин выглянул в окно и тотчас хмыкнул. – Кстати, а вот и он, родимый.

– «Не распалася семья»[84] , – обрадовался Монохорд. Гринберг шёл с американской стороны. Шёл уверенной походкой человека, до конца выполнившего свой долг. В измятом генеральском мундире он смахивал на полководца, одержавшего тяжкую, но убедительную победу. Ещё в его повадке было что-то от мартовского паскудного кота, крадущегося с гулянки домой.

– О, нет, нет… только не это… – узнав о затеваемой зарядке, капитан Грин помрачнел, споткнулся и принялся хромать на обе ноги сразу. – Я должен принять ванну, выпить чашечку кофе…

От него шел густой запах вчерашних деликатесов, приправленный водочным перегаром и французскими духами. Если кому не доводилось подобного обонять, поверьте на слово – смесь жуткая и тошнотворная. При других обстоятельствах Скудин устроил бы подчинённому курс лечения по полной программе, до семьдесят седьмого пота и закаченных глаз, но вчерашние заслуги Евгения Додиковича заставили его смягчиться: «Ладно, котяра несчастный, живи пока».

В общем, побежали втроём: Скудин, Боря Капустин и увязавшийся с ними Кнопик. Едва заметная тропинка вилась вдоль берега озера, отлого поднималась в гору, скоро началось редколесье, запахло мхом, сосной, еловой живицей.