Аленький цветочек - Разумовский Феликс - Страница 72

– Так… авиаторы… десять мест «Чёрной смерти». Берите, берите и – слушайте, не крутите мне яйца! Бой за ваш счёт. Ладно, только из уважения к вам – тару можете оставить себе…

Соблюдая субординацию, на малой скорости к контейнеру подъехал БТР. Василий Грызлов погрузил три ящика «Спецназа», одну бутылку сунул в люк водителю, другую распечатал сам, глотнул:

– Нормальный ход, Петруха, не палёная, не левая. Жми давай, может, те менты ещё стоят, согнем их в Курскую дугу. А потом к Лидке…

Получив водочное довольствие, войска стали быстро рассредоточиваться – танкисты скрылись за лесом, авиаторы взмыли в небо, строительный легион унёсся на крыльях «Чёрного вихря». На берегу вновь настала тишина, и была бы она вполне богоугодной и благолепной – если бы не перекликались, отходя от пережитого ужаса, оробевшие птахи… да не матерился истошно, мешая русский с английским, и не только, преподобный Джозеф Браун. Святой отче как раз обнаружил, что контейнер с провиантом таинственным образом исчез с поверхности воды. Утонуть он не мог, далеко уплыть тоже… Но не ревел ли «Вихрь», уносясь прочь, на четверть тона ниже, чем по прибытии?..

– В целом молодец. Додикович, – Кудеяр скупо улыбнулся подчинённому. – Благодарность тебе от месткома. Мафиозо хренов…

– Спасибо – оно не шуршит, не булькает и шубы из него не сошьёшь… – пригорюнился было прагматичный Гринберг… но тут взглянул через плечо на мисс Айрин, возникшую, словно мимолетное виденье, неподалеку, и сразу приосанился, звякнул генерал-майорскими правительственными наградами, втянул и без того впалый живот, выпятил грудь. – Вы обедали? Жрать что-то хочется…

– Американцы покормили. – Скудин внимательно наблюдал, как Джозеф Браун, стоя в резиновой лодке, промеряет шестом озёрную глубину. – Свининой. Иудеям всё равно нельзя.

– А кто вас спрашивал о свинине? – парировал Гринберг. – Слышь, командир, может, устроим товарищеский ужин и всех пригласим? – Не отрывая взора от прелестей сестры Айрин, Женя плотоядно оскалился, плюнул на ладонь и пригладил чёрные, коротко стриженные, чтобы не курчавились, волосы. – Как говорится, от нашего стола вашему столу. У меня там бастурма замаринована…

Вскоре по лагерю поплыл запах шашлыков, поджаренной на углях колбасы и картошки, запечённой в золе. Кнопик вылез из персонального окопа, Джозеф Браун, принюхавшись, вернулся на берег, мисс Айрин из мимолетного виденья превратилась в докучливую любительницу посидеть у костра. Одним словом, от приглашения поужинать на свежем воздухе не отказался никто.

Устроились на дощатых скамейках летней кухни, при фантастическом изобилии деликатесов, завидя которые, американцы мгновенно забыли безвозвратно погибшие стандартные рационы. На столе из посуды стояли лишь алюминиевые солдатские миски и двухсотграммовые эмалированные кружки с одной и той же впечатляющей надписью: «Мы победим!»

– За четвёртый интернационал! – Грин, по привычке взваливший на себя заботы тамады, тщательно проследил, чтобы штатовцам налили до краёв, поднял тост и начал чокаться с братьями во Христе:

– Пей до дна! Пей до дна! И ты тоже пей до дна! А ты что, меня не уважаешь?..

Международная научная экспедиция стартовала.

Интуиция не подвела Звягинцева, профессор Эндрю Беллинг оказался насквозь русским Андреем Павловичем Бубенчиковым. Соответственно и виски он употреблял не как положено американцу – напёрсток алкоголя, полстакана содовой, остальное лёд, – а в чисто национальной российской манере. Крякая, залпом, под жареную, неведомо где украденную Гринбергом колбасу. Первую выпили, как водится, за знакомство.

– Разрешите представиться, – Беллинг поднялся и молодцевато, этак по-гусарски, щелкнул каблуками. – Агент всех разведок… бывший диссидент и каторжанин, нынче профессор-зоолог.

Он уселся, закурил и, подмигнув Звягинцеву, негромко пропел:

Как вскоре выяснилось, Андрей Павлович схлопотал пять лет за политику в начале восьмидесятых, когда пришёл во власть долгорукий Юрий по фамилии Андропов и людей стали за здорово живёшь хватать в банях, парикмахерских и на автобусных остановках – что, кстати, народу, уставшему от всеобщей расхлябанности, поначалу даже понравилось. Преступление было ужасным: любовь к Солженицыну. Сидел Бубенчиков в Табулге, что в Чистоозерском районе Новосибирской области. В бытность свою на зоне насмотрелся всякого разного и, как следствие, полностью разочаровался в человечестве.

– Я, знаете ли, по первоначальному образованию историк, но после всех дел интересно мне стало, что же это за тварь такая – хомо сапиенс. Венец мироздания… – заговорил он неторопливо. Усмехнулся, загасил окурок, потянулся к бутылке, вновь налил всем. – Нет, правда. Вся история – сплошные войны, жестокость, ноль здравого смысла. Лезем с ломом и лопатой в ДНК, в атомное ядро… Хиросима, Нагасаки, Челябинск, Чернобыль… Да куда про высокие материи говорить, когда на бытовом уровне – любую газету как откроешь, что у них, что у нас – волосы дыбом…

Звягинцев слушал, не перебивая.

– И на данный момент, – продолжал Андрей Павлович, – моя скромная, скажем так, кочка зрения неутешительна. Человечество – вовсе не венец Божьего промысла и творения, а, напротив, отклонение от общей линии космического развития. Бейте Меня, топчите ногами, кушайте меня с кашей… но уж больно похоже, что третья планета Солнечной системы вовсе и не родина библейского Рая, а, скажем так, резервация для пасынков эволюции… заповедник для неудачного клона, выбракованного на пути вселенского прогресса. Кстати, совершенно неясно, как вообще возник человек. Теперь ведь, кажется, уже всем очевидно, что теория Дарвина есть академическая чушь, созданная на потребу дня…

Снаружи, из-за окна, доносилось дикое пение братьев Хулио и Бенджамина. Подобную какофонию Лев Поликарпович слышал только однажды – на выпускном балу у Марины, когда мальчики её класса, решив на прощание изумить учителей, самым серьёзным образом взялись хором петь «Вечерний звон» по-английски.