Ларе-и-т`аэ - Раткевич Элеонора Генриховна - Страница 76

За воротами загремело, после чего они неуверенно приотворились. Наружу протиснулись две фигурки – маленькие, Аннехаре едва по грудь. Мальчики? Девочки? Да разве поймешь… У Орвье сердце защемило, когда они бросились бежать сломя голову, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая и снова вскакивая… Орвье не мог бы сказать, что за сила выметнула его, надежно укрытого за деревьями, на голое освещенное пространство, почему он бежит навстречу и падает на колени прямо в снег, чтобы две заплаканные мордашки могли уткнуться в его плечи, он не видел, как вздрогнул у него за спиной Эвелль и как усмехнулся стоящий возле ворот Аннехара… он и вообще ничего не видел до той минуты, когда к нему подошла женщина с исхудалым лицом, так и не утратившим еще закаменелости страха, а потом и сам лесник – обросший неровной темной бородой здоровяк с сумрачными виноватыми глазами.

– Все хорошо, – выдохнул Орвье, подымаясь с колен. – Все уже хорошо.

А у ворот уже росла на снегу, блестя металлом, куча оружия, и стояли в сторонке под надежной охраной связанные наемники.

– Ну и мишень из тебя, парень! – восхитился Патря, когда Орвье, пошатываясь, вернулся под деревья. – По тебе и слепой дырявым решетом не промахнется.

Орвье опустил глаза. Вечно он все делает не так. Но разве он мог иначе?

– К воротам впятером, да при оружии – одно дело, – заключил Патря, – а вот так… я бы ни в жизнь не отважился. Нипочем.

И как это понимать прикажете? Обругал Одноглазый Патря аффральского принца или, наоборот, похвалил на свой замысловатый лад? И ведь не спросишь… да нет, какое там – похвалил! Пора бы Орвье и понять наконец, что из него воин, как из драных шелковых подштанников – парус. Обуза, обуза…

Заскрипел снег, уминаясь под решительными шагами. Орвье поднял взгляд.

– Ну что, жеребенок – нагляделся на сражение? – прищурясь, спросил его Аннехара.

– На всю оставшуюся жизнь, – коротко ответил Орвье.

– То ли еще будет, – посулил великий аргин. – Ты вот в степь приезжай, и не такого насмотришься. И как мы с седла из лука стреляем, и как аркан бросаем… и как мысли читаем.

– Не может такого быть! – не поверил Орвье.

– Не может? – Аннехара прищурился еще сильней, отчего его глаза почти скрылись из виду. – Хочешь, твои прочту – прямо сейчас?

Ошеломленный Орвье ничего не сказал, не кивнул даже – но степняк, истолковав его молчание как согласие, заговорил, не дожидаясь просьбы.

– Ты думаешь о том, что ты обуза, – с беспощадным спокойствием произнес Аннехара.

У Орвье сердце захолодело и бухнулось куда-то в желудок.

– А еще ты думаешь о том, что отрубком махать, как Эвелль, не умеешь, – ехидно продолжил Аннехара. – Да и мечом не так, чтобы очень. И аркан бросать, как я, не умеешь. И драться, как пират, не умеешь. И мыслить, как Лерметт. А уж план битвы составить…

Верно, все верно! Откуда… откуда он узнал – неужели и вправду взял да и вычитал прямо из головы? Но тогда бы Аннехаре заранее узнать про наемников труда не составило… нет, быть того не может… но тогда – как?

– Одним словом, толку от тебя никакого, – язвительно заключил Аннехара. – И все это правда, Дарео – за одним только вычетом: все это сущая ерунда.

– Что… что такое – Дарео? – еле двигая непослушными губами, спросил Орвье.

– А это предание наше такое, степное, – уклончиво ответил Аннехара.

– Что за предание? – прежним безжизненным тоном спросил Орвье. Он был раздавлен, смят, уничтожен. Хвала всем богам, что есть о чем спросить – ведь все лучше, чем стоять молча и слушать, как великий аргин вытаскивает у тебя из головы те самые отравные мысли, в которых и себе-то самому признаваться неохота.

– А предание такое, – неспешно молвил Аннехара. – Будто живет в безводной пустыне на краю света невиданный-неслыханный зверь по имени Дарео, приносящий удачу. Никто там не живет, потому что нет там ни еды, ни питья, а он живет. Он самый сильный. Непобедимый.

– Дракон? – мимо воли заинтересовался Орвье.

– Какой дракон! – возмутился Аннехара. – Разве дракон неслыханный? К тому же дракон злой, а Дарео добрый. Дракона убить можно, а зверь Дарео непобедим. И потом, драконы едят много. Дракон бы высох мигом от такой жизни. Одна бы чешуя и осталась. А зверь Дарео – нет.

– А что же он тогда ест, если ничего нету? – еще больше заинтересовался Орвье.

– Зверь Дарео ест самого себя, – сообщил Аннехара, глядя на Орвье в упор. – Только самого себя. И от этой еды становится сильным-сильным.

Орвье ахнул еле слышно и покраснел – мучительно, отчаянно, как никогда в жизни. Глаза Аннехары откровенно смеялись.

– Я принес тебе подарок, зверь Дарео, – сказал он. – На память.

В руках его блестели бронзой накладок пояс и ножны с ножом.

– Обычай такой, – очень серьезно произнес аргин. – Пояс и нож первого врага, которого ты победил.

Орвье бессильно глядел на пояс и нож, не зная, что сказать.

– Я ведь только связал того часового, – негромко молвил Аннехара. – А снял его ты. Именно ты – и не смотри на меня так. Без оружия снял, мне только принять парня у тебя осталось.

Орвье осторожно протянул руку к поясу с ножом, коснулся недоверчиво и замер, будто завороженный.

– Ты не воин, Дарео, – все так же серьезно произнес Аннехара. – Пока не воин. Может, и не будешь никогда. Но ты разведчик. И часового ты снял не как воин, а как разведчик.

– Правда? – хрипло спросил Орвье, и рука его сжалась вокруг пояса.

– А кто меня сюда привел? – с иронией поинтересовался степняк. – Кто понял, что ему лгут? Кто распознал лесть и не купился на нее, а заглянул за ее изнанку? Ты прирожденный разведчик, Дарео. Не худший дар на войне… и не худший дар для короля. Тебе нечего стыдиться.

Орвье улыбнулся – новой, самому себе незнакомой улыбкой.

– Так ты ведь сам говорил, – ответил он, – что зверь Дарео ест самого себя и от этого становится сильным. Очень сильным.

– Смотри, лишнего не откуси, – посоветовал Аннехара. – Не то в тебе такая сила заведется, что земля тебя не снесет.

Орвье только улыбнулся вновь. Он не расправлял плеч, не выпрямлялся во всю стать – но Аннехара видел ясно, как внутри него что-то выпрямилось. Выпрямилось, чтобы не согнуться уже никогда.

Глава 13

Второе зрение

Сон был неправильным. Будь Эннеари человеком, он сказал бы иначе – болезненным. Сон не повиновался ему ни в малейшей малости, подобно тому, как более не повинуется сгорающее в лихорадке тело. Творить Приятие Снов эльф начинает, по сути, раньше, чем ходить и говорить – и утратить способность сливаться со своим сном так же немыслимо, как без всякой причины вдруг утратить зрение или слух. Но именно это немыслимое с ним и случилось. Эннеари был не волен уйти – не волен был и остаться. Он и вообще был не волен ни над своим сном, ни над самим собой. О нет, дело не в юношеском желании посвоевольничать – Арьен давно уже знал, что во сне частенько следует вовсе не сражаться даже с тем, что пугает или грозит гибелью, а отдаться, словно тело отдается любви, полностью, без изъятия, и лишь тогда ты поймешь… сражаться, впрочем, тоже приходится нередко. Но с чем биться прикажете там, где ничего нет, даже пустоты? Если небо – вовсе не небо, и луг под тобой – не луг, и солнце – не солнце, а что-то другое… тем более ненастоящее. Мороки? Оболочки? Отсюда надо уходить, и немедленно. Подобные места высасывают разум – а иначе им не обрести даже подобия подлинности… попробуй, уйди, Арьен – ты ведь умеешь находить пути, тебе ведь удалось отыскать дорогу в доме Лоайре, тебе даже его самого там найти удалось, верно? А здесь не удавалось. Эннеари отодвигал пласты луга, раздвигал небо, дергал и тянул, пытаясь сложить мерзкую головоломку правильно и найти за ней вожделенный выход – лишь затем, чтобы вновь и вновь оказаться на лугу, который не луг, в лесу, который не лес, на берегу моря, который никогда не был берегом, да и о море лучше не говорить. Из этого сна словно выкачали все, кроме подобия – и бездушное это подобие заставляло Эннеари передергиваться от омерзения всякий раз, когда очередная оболочка касалась его обнаженного тела. Он попытался хотя бы оказаться одетым… к его дикому удивлению, ничего не получилось – а ведь он всегда мог во сне сделать свое тело по желанию нагим или одетым – или даже не своим… нет, бесполезно. Все неправильно – и бесплодное его усилие, и само его удивление… уж оно-то страннее странного: удивление – единственное, пожалуй, чувство, которому нет места во сне. Сон – это царство должного, каким бы невероятным оно ни выглядело. Во сне правильно все… кроме вот этой нынешней его наготы и полной неспособности с нею справиться.