Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 38

Лютава поднялась на ноги и выпрямилась. Когда она стояла, видно было, что для женщины она довольно высока. А распущенные ее волосы достигали почти до колен.

– Благословляю вас именем Леса Праведного! – Она развела руки, будто собирая силу с окружающего леса, зачерпнула нечто невидимое, потом быстро протянула руки вперед, к замершим «волкам», словно брызнула на них невидимой влагой. – Отворяю пасти вам, волки мои серые, дети мои лесные. Да будут очи ваши зорки, ноги ваши быстры, зубы ваши остры, да не уйдет от вас добыча, да собьется со следа вашего враг. Ярила в помощь, Велес в путь!

«Волки» молча поклонились и попятились с поляны. Из трех десятков на глаза Волчьей Матери посмели показаться только вожак и те, кто принес дары – самые сильные и смелые из его стаи. И понятно, почему для того, чтобы выйти к этой простой с виду избушке, требовались сила и смелость: когда Лютава встала, взгляд ее вмиг изменился, обрел твердость и остроту железного клинка. Этот взгляд мог убивать. Когда она произносила пожелание, словно прохладная волна омыла душу каждого, кто ее слышал, неважно, стоял он на поляне, у нее перед глазами, или прятался за первыми березами опушки, и точно ветер пролетел над головами, поставив дыбом каждый волосок на теле под одеждой и шкурами. Предосторожности не были излишними: в этот миг сама Темная Богиня смотрела из глаз своей приближенной, а перед взором богини смерти и обновления не стоит показываться без большой надобности. Смотреть ей в лицо никто и не пытался, и даже сам Космач, разговаривая с Лютавой, не поднимал глаз выше ее колен. Зато она, если захочет, одним взглядом найдет тебя где угодно, запрячься хоть на Оку или Десну. Ей подчинялись не только земли угрян, но даже Оболвь, населенная племенем дешнян и находящаяся под властью уже иного княжеского рода, но и там не находилось настолько сильной волхвы. Да и чему дивиться: Лютава, дочь Вершины и Семилады, происходила от праматерей кривичского и вятичского племени, была старшей дочерью старшей дочери княжеских родов. Несчетное число поколений в крови ее бабок и прабабок накапливалась сила, передаваемая старшей из дочерей, так что очередная носительница этой силы, урожденная княгиня, волхва и жрица, становилась почти живой богиней.

Получив благословение, стая Космача исчезла, растаяла в лесу. Лютава еще некоторое время посидела на пороге, приходя в себя. Богиня медленно отступала из души, возвращая женщину в человеческий мир. Лютаве не требовалось никаких особенных усилий для того, чтобы призвать богиню, заговорить ее устами – не более, чем обычной женщине нужно, чтобы прыгнуть с обрыва в реку. Сделать это не трудно – только страшновато и холодно. И надо уметь плавать. Лютава была смелой женщиной и плавать умела, но, выбравшись снова на берег, ей требовалось отдышаться и обсохнуть. С течением лет ей все легче давало это душевное усилие, но полет духа все тяжелее обходился телесной оболочке: вернувшись в Явь, она чувствовала сильное сердцебиение, было тяжело дышать, кружилась голова и все хотелось прилечь. Общение с духами закаляет дух, но быстрее положенного изнашивает тело. Лютава знала, что едва ли ей удастся прожить очень долго, но не грустила об этом. Она-то точно знала, что в Нави ей скучать не придется… Уже недолго оставалось до возраста, в котором умерла ее мать, и Лютава ждала этого срока с особым чувством, зная, что он положит некий предел и ее жизненному пути. Но вот что именно будет дальше, ей пока не открывалось. Женщины ее рода всегда становились матерями, но почти никогда – бабками.

Поднявшись наконец, она ушла в избу и остановилась у косяка, привыкая к полумраку. Это была бы вполне обычная изба лесной волхвы: с многочисленными горшками и горшочками на полках, с пучками трав, подвешенных к матице, с полотняными мешочками высушенных кореньев, наполнявших избу особых пряным запахом. Необычной ее делали вещи, которых в лесу не водится: две серебряные чаши с позолотой, украшенные самоцветными камнями, явно греческой работы, шелковые покрывала на укладках. На простом непокрытом столе лежали снизки стеклянных бус – разнообразных ярких цветов, с полосочками и глазками, хрустальные бусины, будто льдинки, сердоликовые, будто застывший мед.

– Ну, чего там, вкусненького чего-нибудь принесли? – раздался голос из глубины.

– А вот поди-ка в клеть снеси, заодно и посмотришь. – Лютава усмехнулась. – Я, что ли, буду тебе мешки таскать?

– Сами бы занесли, чего ты их так отпустила?

– Боюсь, портки намочат, если им велеть подойти. Для них ведь здесь – Тот Свет.

– Мы же заходим!

– Вы – другое дело.

– Это точно! Такого, как я, и за морями нету!

Говоривший наконец поднялся с лавки, где с удобством лежал на постели из овчин, несмотря на позднее утро, и сел, свесив ноги. Это был парень лет двадцати, рослый, коренастый, плечистый, крепкий и очень сильный. Красавцем его никто не назвал бы: черты лица у него были довольно грубые, густые черные брови он унаследовал от отца, наполовину хазарина, но глаза у него были светлые, как у матери. Темная бородка делала его старше на вид. И тем не менее сразу было видно, что человек этот нрава легкого, веселого и дружелюбного. Будь он иным, Радомер Красовитович не вынес бы своей доли – быть родным сыном земной богини Марены.

Это была очень странная семья, и почти никогда она не жила, как живут все люди. Двадцать лет назад молодой смолянский князь Зимобор заключил уговор с Лютомером, сыном Вершислава угренского, по которому угрянам предписывалось поставить крепость в устье своей реки и держать оборону от вятичей, идущих с Оки. В городке князь Зимобор посадил своего воеводу Красовита, который при этом женился на Лютаве, сестре Лютомера. Таким образом этим краям был обеспечен покой: угрянский и смолянский князья не спорили между собой, угряне признавали, как и ранее, смолян старшими над собой, входя вместе с ними в союз большого племени кривичей, и благодаря их поддержке отражали посягательства вятичских князей, живших восточнее. Красовит сам собирал дань с прилежащих земель и зимой отсылал в Смолянск, на верхний Днепр.

Но в жены ему досталась не простая женщина, и никогда она не вела жизнь простой женщины, пусть и воеводши. Земное воплощение Марены, Лютава проводила в Крас-городке только зимнюю половину года, когда Марена владеет миром, а в Медвежий день, когда Лютая Волчица уступает место Ладе, удалялась в лесную избушку и жила там до снега, до Мариного дня. Воевода Красовит, в свою очередь, зимой почти не бывал дома, то разъезжая по своим владениям, то отправляясь на Днепр к князю, и получалось, что муж и жена виделись не так уж часто. Зимой, во время отсутствия мужа, волхва-воеводша брала на себя управление городком и землями и решала все дела ничуть не хуже мужчины. Да и кто посмел бы с ней спорить, если недобрый взгляд ее поселял в душе тоску, от которой тянуло повеситься на первой осине; вызвавший ее неудовольствие начинал сохнуть, чахнуть, сходить с ума. Сама по себе Лютава не была ни злой женщиной, ни угрюмой, отличалась нравом ровным, доброжелательным, немного насмешливым; но она обладала способностью в любое время призвать в себя Кощную Владычицу и бросить ее взгляд, убивающий живое.

Сын Лютавы, Радомер, внешностью пошел в отца, но нравом был открыт и весел, не в пример мрачноватому и неразговорчивому Красовиту. Дома его тоже почти не видели: едва войдя в возраст и получив меч, как положено отроку такого происхождения, он зимой жил в лесу с «волчьей стаей», а летом отправлялся с товарищами в дальние походы, обычно на Восток, на Оку, доходил даже до Юл-реки. Нередко он привозил добычу, пленных, и уже к восемнадцати годам славился по всем окрестным землям, от Оки до Дивны-реки. Самые лучшие ткани, украшения, чаши и прочее, что удавалось раздобыть у торговцев, он преподносил матери и сестре, и о каждом таком подарке долго рассказывали были и небылицы во всех окрестных волостях.

Единственным из семьи, кто постоянно жил на воеводском дворе в Крас-городке, была дочь Лютавы, Унелада. Летом они с отцом оставались дома вдвоем, и Унелада лет с тринадцати исполняла обязанности хозяйки дома – постоянные отлучки матери заставили ее рано повзрослеть. Жены своей воевода не понимал, немного опасался, да и видел нечасто; дочь, веселая, как ее брат, ласковая и приветливая девушка, составляла главную радость его жизни. Но теперь ей уже сровнялось семнадцать лет, и воевода Красовит вздыхал тайком, понимая, что скоро любимая дочь, его отрада и утешение, уедет из дому навсегда в края далекие и неведомые. Ведь чем знатнее невеста, тем дальше ее увезут, а Унелада знатностью не уступила бы ни одной княжьей дочери среди словенских языков.