Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 44

В начале 1797 года французский генерал Бонапарт занял принадлежавшие Венеции Ионические острова. Отсюда прямой путь был к черноморским берегам.

Тотчас же пошли слухи, будто Франция намерена заключить военный союз с Турцией: ведь Франция в течение ста лет неизменно поддерживала на Черном море Оттоманскую Порту.

Тревогу усиливали известия о том, что в Тулоне, Марселе и других французских портах Средиземного моря идет спешная подготовка к какой-то громадной морской экспедиции: собирается большой флот и десантные войска. В Петербурге предполагали, что удар будет направлен на наши черноморские берега.

И в феврале 1798 года Павел I приказал Ушакову усилить наблюдение за побережьем и привести Севастопольский флот в боевую готовность.

Спустя некоторое время Мордвинов прислал приказ о вооружении двенадцати кораблей. Бумага была написана так уклончиво, что из нее толком ничего нельзя было понять — чего же хочет главный начальник Черноморского флота. Он лавировал и так, и этак.

— Ваше превосходительство, я ничего не понимаю. Что же будем отвечать? — спросил флаг-капитан.

— А вот так и надо написать. Он научился там, в Англии, всяким словесным эволюциям, а вот мы ответим ему по-честному, по-русски!

И Ушаков продиктовал ответ:

«Я все предписания вашего высокопревосходительства желательно и усердно стараюсь выполнять и во всей точности, разве что определено нерешительно или в неполном и двойном смысле, чего собою без спросу вновь исполнить невозможно или сумневаюсь».

Флаг-капитан только усмехнулся.

— Ладно ли будет, Федор Федорович? — тихо спросил он.

— Ладно! С этими крючкотворами так только и говорить! — ответил адмирал и подписал письмо.

Ссора нарастала. И наконец разразилась гроза.

В начале мая в Севастополь прибыли два корабля, построенные в Херсоне обер-саарваером Катасановым по мордвиновским чертежам.

Мордвинов, бесславный и бесталанный кабинетный адмирал, решил попробовать свои силы в морском строительстве. Эти два корабля строились под его личным наблюдением. Мордвинов надеялся, что впредь все корабли Черноморского флота будут строиться по его образцам.

После спуска на воду их испробовали в лимане, и комиссия нашла, что они хорошие ходоки. Но требовалось опробовать их на море.

И несмотря на то что Мордвинов из зависти не переносил адмирала Ушакова, Мордвинову пришлось обратиться к нему.

В Севастополь прибыл (но не на «своем» корабле, а на фрегате старой постройки) сам Мордвинов, а с ним член Черноморского адмиралтейского правления вице-адмирал Войнович, командир Херсонского порта контр-адмирал Голенкин, обер-саарваер Катасанов и несколько офицеров адмиралтейства.

Голенкин успел шепнуть Ушакову:

— Мордвиновские корабли никуда не годны: валки. Если б строил кто-либо другой, комиссия забраковала бы их на дрова!

— А как же смотрели? Почему в акте — «хорошие ходоки»?

— Мордвинов нарочно выбрал тихую погоду и нагрузил их меньше, чем положено.

— Как же это можно? — возмутился Ушаков.

— А что же делать? Сам хозяин: сам строил и сам принимал.

— Ну, у меня поблажки не будет! Я в свой флот хлама не допущу! — твердо сказал Федор Федорович.

Ушаков вышел с двумя мордвиновскими кораблями в море. Корабли оказались такими, как говорил контр-адмирал Голенкин: очень валкими. Ходить по Черному морю на них было невозможно.

«Ну и построил кораблик! Рысклив, крутится то туда, го сюда. Под стать самому строителю!» — думал Ушаков.

Ушаков вернулся в Севастополь, который теперь по велению Павла I именовался Ахтиаром, хотя в нем ничто не напоминало о прежней жалкой деревушке.

Тотчас же в адмиралтействе собралась комиссия во главе с Мордвиновым.

Мордвинов сидел напудренный, в новом зеленом мундире, — Павел I ввел их вместо прежних белых. Со всеми, кроме графа Войновича, Мордвинов держался свысока, говорил медленно и некоторые слова произносил на английский манер.

— Как вы находите новые корабли? — стараясь не смотреть на Ушакова, спросил у него Мордвинов.

— Корабли совсем непригодны: они очень валки! — по обыкновению моряков, привыкших говорить на ветру, громко сказал Ушаков.

Войнович вытаращил бараньи глаза. Голенкин насторожился. Офицеры с интересом смотрели на начинающуюся перепалку.

— Вы находите? — сощурился Мордвинов, с ненавистью глядя на Ушакова.

Мордвинов говорил тихо: он, подражая во всем англичанам, старался сохранять хладнокровие.

— Да.

— Однако мы в Херсоне испробовали…

— Значит, проба была ненадлежащая, несерьезная, — перебил Ушаков.

Мордвинов стал бледен, как его парик: замечание было не в бровь, а в глаз.

— Что же, вы не доверяете мне? — прошипел он. — Не доверяете господам членам комиссии, вот — вице-адмиралу графу Войновичу?

— Я верю своим глазам, своему тридцатидвухлетнему морскому опыту, ваше превосходительство!

— Вы слишком самоуверенны! — терял английскую выдержку Мордвинов. — Вы плохо воспитаны, сударь!

— Я воспитывался дома, а не за границей! — подколол Ушаков.

— Вы плохо усвоили то, чему учил вас мой покойный отец!

— Я учился не у вашего отца, у него нечему было учиться: он повторял французские зады. Я учился у Петра Великого!

— Позвольте узнать все-таки, чем вы так кичитесь? — уже кричал, с ненавистью глядя на Ушакова, Мордвинов. — Что вы такое сделали, сударь?

— Я бил турок на море столько раз, сколько раз с ними встречался, ваше превосходительство!

— Ваши победы ничего не стоят: вам везло…

— Побейте их вы хоть раз так, как бил я! — вскочил с места Ушаков.

Он был красен от возмущения и обиды.

— Ваше превосходительство, уйдем, уйдем! Это страшный человек! — тянул Мордвинова за руку перепуганный Войнович.

— Мне больше не о чем говорить с вами, сударь, — дрожа от злобы, ответил Ушакову Мордвинов. — Уйдемте, граф, — обернулся он к Войновичу.

Мордвинов вышел вместе с Войновичем из залы. За ними шмыгнули херсонские офицеры и обиженный Катасанов.

За столом остались севастопольцы да Голенкин.

— Гра-афы! — сказал с презрением Ушаков.

Он вытирал вспотевшее лицо платком. Его давила обида. Он был возмущен, оскорблен, как никогда. Голенкин подошел к нему.

— Не стоило так горячиться, Федор Федорович! Теперь он разведет…

— Пусть! А портить флот я не позволю! Я сегодня же напишу обо всем императору!

Дальновидный Голенкин только вздохнул, но ничего не сказал.

Севастопольцы обожали своего адмирала. Они все были на его стороне и, расходясь, оживленно обсуждали происшествие:

— Ну, брат, и отхлестал наш Федор Федорович этого надутого английского милорда!

— Да, молодец! Прописал Мордвинову боцманских капель!

— Как говорят у нас на Полтавщине: «Списав спину, що и курци негде клюнуть», — хохотал капитан Чечель.

Ушаков до глубокой ночи писал письмо императору Павлу. Он просил царя позволить ему приехать в Петербург и лично рассказать о мордвиновских безобразиях. Ушаков жаловался, что Мордвинов всегда придирается к нему, что сейчас он придрался только потому, что Ушаков дал отрицательную оценку новым кораблям. Федор Федорович писал, а перед ним на столе лежал вновь присланный рескрипт Павла о выходе в море.

Это еще больше растравляло его рану, и Ушаков сильными, гневными строками закончил письмо:

«…При самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго желания претерпел бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему бесчестью».

Горячая, честная натура Ушакова не могла отнестись иначе к вопиющему безобразию.