Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 43

— А не рановато ли обедать? — глянул Суворов.

— Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.

— С перцем?

— С перцем, — улыбнулся Ушаков.

— А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!

— Болтун! — махнул рукой Ушаков.

— А ты чего? — уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.

— Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?

— Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!

— Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… — мрачно буркнул Прошка.

— Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.

— Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы — басы!

— Твоя фамилия как?

— Ай позабыли? Прохор Дубасов.

— А его — Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван — Дубасов, стало быть — дубина. А то — Скворцов.

Прошка угрюмо сопел.

— А вот это знаешь кто? — указал Суворов на Ушакова. — Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!

— А мы их разве плохо бивали?

— Так это — на суше, а то — на море. На море труднее.

— На море легше…

— Это почему?

— Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…

— Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!

— Скажете! — уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.

Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.

Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.

— Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, — сказал Суворов. — Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?

— Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.

— Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?

— Бывало, — улыбнулся Ушаков.

— Внезапность — та же быстрота. Главное — напугать врага: напуган — наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас — Ушак-паша, меня — Топал-паша[70].

Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.

— Победить чуму — это, помилуй бог, стоит Измаила! — восторгался он.

— Вы меня захвалите, Александр Васильевич! — смутился Ушаков.

Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:

— Немогузнайки. Паркетные шаркуны!

Помянули и покойного князя Потемкина.

Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.

— А ведь и я — моряк, — сказал вдруг Суворов. — Я имею морской чин!

— Какой? — заинтересовался Ушаков.

— Помилуй бог, я — мичман. Экзамен даже выдержал!

— Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! — буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков — адмирал, а Суворов — только мичман.

После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.

Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.

— Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! — обнял он на прощанье Ушакова. — Прошка, дай-ка рубль!

Суворов никогда не носил при себе кошелька.

— Зачем вам?

— Давай, не разговаривай!

Прошка нехотя достал рубль.

— Вот возьми, Скворушка, — протянул Суворов ушаковскому денщику.

— Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!

Ушаков тоже подарил целковый Прошке.

— А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? — умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.

— Какие вы любопытные…

— Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?

— Известно что, — весело ответил Прошка, — выпью за их здоровье.

— А беречь не будешь?

— Ежели б ето медаль в честь их превосходительства была выбитая, ну, тогда еще, конечно, может… А то на ём — императрица. Таких рублев у нас по всей Расее мильён ходит. Что ж его беречь?

— Ах ты, Прошенька, нет в тебе чувствительности! — смеялся Суворов, садясь в коляску.

— Счастливой дороги, Александр Васильевич! — провожал Ушаков.

— До свиданья, Федор Федорович, голубчик! До свиданья, русский герой. Теперь снова будем вместе защищать отечество!

— С вами, Александр Васильевич, на любого врага!

И они расстались.

Но их боевым знаменам суждено было встретиться еще раз, под небом Италии.

И там их вновь осенило лучезарное солнце победы.

XXVII

Разгромив столько раз турок на Черном море и отстояв Севастополь, Ушаков мог теперь с полным правом и гордостью писать: «благополучный Севастополь». Он так и ставил под всеми своими письмами. И это соответствовало действительности: Севастополь стоял прочно, рос и цвел. Все его враги — и ближние и дальние — были повержены.

В декабре 1791 года в Яссах был заключен мир. Турки подтвердили Кучук-Кайнарджийский договор и навсегда отказались от Крыма.

Севастополь был благополучен.

Но неблагополучен был адмирал Ушаков: после смерти Потемкина у него все шло под гору.

Правда, в 1793 году он получил чин вице-адмирала, но это еще по представлению светлейшего. Это еще были отголоски Тендры и Калиакрии.

Неблагополучие началось очень скоро. Фаворит царицы Платон Зубов, который после смерти Потемкина был назначен на его место екатеринославским и таврическим генерал-губернатором и которому вверялось управленце Черноморским флотом, снова вытащил на свет своего бездарного, но родовитого приятеля Николая Семеновича Мордвинова.

Мордвинова произвели в вице-адмиралы и вновь назначили главным начальником Черноморского правления.

— Держись теперь, Федор Федорович, — говорил Ушакову его старый приятель Кумани.

— Плохо, Николай Петрович, держаться, коли за Мордвинова сам Зубов. И в Адмиралтейств-коллегии у него всё свои — графы. Ворон ворону глаз не выклюет!

— А ведь Голенкин и Пустошкин — члены Черноморского правления, — вспомнил Кумани. — Они поддержат.

— Э, ерунда! Кто такие Пустошкин и Голенкин? Мелкопоместные. У Пустошкина всего-навсего одиннадцать душ крестьян, а у Голенкина — семь.

— Слов нет, Мордвинов — богач. У него только здесь, в Крыму, в Байдарской долине, имение в пятнадцать тысяч десятин. А ведь оно не единственное. Должно быть, в России еще есть родовое поместье. Конечно, Мордвинов с мелкопоместными не считается…

В 1796 году умерла императрица Екатерина. На престол вступил Павел. Мордвинову и это оказалось на руку: как же, ведь его не любил Потемкин! Из флота выгнал Потемкин! Теперь забыли о том, что Потемкин так много сделал для Крыма и флота. И помнили только одно: он был любовником Екатерины!

А Ушакову опять плохо: его ценил Потемкин, одного имени которого не переносил Павел.

Через год врагов у Ушакова стало еще больше: опять выплыл наружу «граф» Войнович, тоже «пострадавший» при Потемкине. Его назначили членом Черноморского правления. И также дали чин вице-адмирала. А за что?

— Пока я бил турок, они оба били баклуши, — горько шутил Ушаков.

Графы получали чины безо всякого труда. А Ушаков продолжал делать свое дело — укреплять Севастопольский флот. Это тем более было необходимо, что обстановка в районе Средиземного моря становилась напряженной. Революция во Франции закончилась победой крупной буржуазии, которая стала стремиться к захвату чужих земель.