Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 39

Мичман сделал движение — был явно недоволен вмешательством матери.

Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.

— И хорошо знаешь турецкий? — спросил он юного толмача.

— Почти как русский, ваше превосходительство.

— Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!

Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.

— А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генерал-майорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…

— Как же! Пашенька Пустошкин! — отозвалась Любушка.

— Очень благодарен, ваше превосходительство! — радостно отвечал довольный мичман.

— Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.

— Есть!

Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.

Ушаков поднялся из-за стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.

— Феденька, милый мой, дорогой! Наконец-то мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! — говорила она. — А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!

— Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. — говорил, улыбаясь, Федор Федорович. — Что же это мы стоим? Садись, Любушка.

Они сели на диван.

— Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, — я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!

— Спасибо, дорогая!

— В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.

— Ну что ты, — смутился Ушаков. — До Чесмы далеко!

— Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!

— Настасья Никитишна еще жива?

— Жива.

— И домик у березы цел?

— Стоит.

Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.

Они замолчали. Смотрели друг на друга.

— А где же вы были все эти годы? — спросил Федор Федорович.

— После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.

— Понятно, — усмехнулся Ушаков. — А как же ты приехала сюда?

— Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.

— И ты будешь здесь?

— Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!

— У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.

— Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.

— Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня — ведь там Егорушка ждет.

— Верно, Феденька. Я пойду!

Любушка поцеловала его и вышла.

Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.

Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.

Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…

И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:

Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет по-прежнему! Не счастье, а только какие-то крохи счастья!..

XXI

Адмирал Ушаков сам допрашивал турка, который на кирлангиче попал в плен в Анапе.

Турецкие корабли снова появились на Черном море: турки все еще не теряли надежды посчитаться с Севастопольским флотом.

Уже десять дней тому назад Ушаков получил донесение о том, что береговые посты видели пятьдесят неприятельских судов, проходивших мимо мыса Айя.

Противные западные и юго-западные ветры не позволяли Ушакову тогда же выйти в море. Кроме того, задерживал ремонт «Иоанна Предтечи», переделанного из взятого у турок «Мелехи Бахри».

А теперь все приготовления были окончены, и этот пленный турок оказался как нельзя более кстати.

Капудан-паша отправил своего чауша[65] за фруктами и овощами на берег.

Чауш пристал в Анапе, не зная, что она уже две недели тому назад занята русскими войсками.

Главнокомандующий Южной армией генерал-аншеф Каховский допросил пленного и немедленно отправил его в Севастополь к Ушакову.

И вместо свежего винограда, лука и перца для своего капудана чауш доставил русскому адмиралу свежие известия о турецком флоте.

Перед Ушаковым стоял пожилой флегматичный турок и с бесстрастным видом, но довольно охотно отвечал на все вопросы адмирала, которые переводил ему Егор Метакса.

— Значит, у турок не пятьдесят, а шестьдесят судов? — переспросил Федор Федорович.

— Да, и в том числе восемнадцать больших линейных кораблей и пятнадцать фрегатов, — ответил Метакса. — Султан выставил против нас всю свою морскую силу, — лучших, опытных моряков. На судах есть иностранные офицеры, на пашинском — три англичанина. Флот собрался в Варне и Калиакрии. Оттуда пошли к крымским берегам. У капудана Гуссейна девять кораблей под флагами на брам-стеньгах.

— Откуда же у них столько адмиралов? — удивился Ушаков.

— Султан собрал флот из приморских владений: алжирских, тунисских, трипольских. Среди адмиралов — храбрый алжирский паша Саит-Али. Известный морской наездник!

— Наездник! — усмехнулся Федор Федорович. — Знаем мы этих наездников! Сказал бы просто: пират!

— Говорит, на кораблях много народу. Всех с матросами — до двадцати тысяч человек. На каждом флагманском кроме экипажа не менее тысячи.

— А-а, понимаю — это для абордажа! — кивнул головой Ушаков.

— Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…

— Кого взять? Как сказал турок? — переспросил Федор Федорович.

— Ушак-пашу. Так турки называют вас.

Ушаков чуть улыбнулся:

— Запомнили!..

— Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, — докончил перевод Метакса.

Лицо Ушакова залилось краской.

— Ах ты шелудивая алжирская сссобака! — сказал в сердцах адмирал. — Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! — указал он на турка. — Все ясно!

XXII

Возле адмиралтейского шлюпочного сарая сидело несколько плотников. Они вышли вместе со своим плотничьим десятником, стариком матросом, покурить.

— Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! — наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.

— А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… — нехотя ответил он.

— Как мало? А это что? — указал десятник на голубой простор бухты.

— Ну, соленой воды, этого рассолу — хоть залейся, а пресной — что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома — река…

— Твоя-то вологодская река разве такая, как море?

— Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады[66]…

— Не шире моей Волги, а и я привык к морю, — сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. — Привыкнешь и ты!

— Верно, дядя Степан, — поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. — Попервости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал — только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут — дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!

— Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, — продолжал свою мысль десятник. — Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.