Очищение - Харрис Роберт - Страница 64

Оценивать свидетельства должны были 66 граждан, выбранных жребием. Они представляли все население города, начиная от патрициев и заканчивая изгоями, подобными Тальне и Спонгию. Изначально было отобрано 90 присяжных, но обвинение и защита имели право на двенадцать отводов, чем они и не замедлили воспользоваться. Те, кто остался, неловко расположились на скамьях рядом друг с другом.

Скандалы на сексуальной почве всегда привлекают толпы любопытных; тогда что уж говорить о таких скандалах, в которых замешаны представители правящих сословий. Для того чтобы вместить всех желающих, суд решили провести перед храмом Кастора. Был выделен сектор, в котором расположились сенаторы, и именно там в первый день уселся Цицерон, рядом с Гортензием. Бывшая жена Цезаря благоразумно покинула Рим, чтобы не давать показаний. Однако мать верховного жреца Аурелия и его сестра Юлия — обе явились, чтобы дать свидетельские показания и указать на Клавдия как на человека, посмевшего вмешаться в священный обряд. Особенно сильное впечатление произвела Аурелия, когда она своим похожим на коготь пальцем указала на обвиняемого, сидящего от нее в десяти футах, и твердым голосом заявила, что Благостная Богиня может быть успокоена только изгнанием преступника, а иначе город ждет катастрофа. Этим закончился первый день.

На второй день ее место занял Цезарь. Я опять был поражен сходством между матерью и сыном — жесткие и сильные, уверенные в себе до нахальства, до такой степени, что все остальные люди — аристократы или плебеи, не важно — находились, по их мнению, гораздо ниже их самих (думаю в этом была причина популярности Цезаря среди простых людей: он настолько превосходил их, что не мог быть снобом). При перекрестном допросе он сказал, что ничего не может рассказать о том, что случилось в ту ночь, так как он там не присутствовал. Холодно заметил, что не имеет ничего против Клавдия — в сторону которого он так ни разу и не посмотрел, — так как не имеет представления, виновен он или нет; было очевидно, что Клавдий ему неприятен. Что же касается развода, то он может только повторить то, что сказал Цицерону в Сенате: он бросил Помпею не потому, что она была виновна, а потому, что, как жена верховного жреца, должна быть вне подозрений. Так как все хорошо знали репутацию самого Цезаря, включая его победу над женой Помпея, этот великолепный пример казуистики вызвал долгий хохот, который Цезарь спокойно переждал, скрываясь за своей обычной маской абсолютного равнодушия.

Он завершил свои показания и спустился с трибуны как раз в тот момент, когда Цицерон встал, чтобы покинуть заседание. Они почти столкнулись друг с другом, и короткий разговор был неизбежен.

— Что ж, Цезарь, ты, должно быть, рад, что все уже позади.

— Почему ты так думаешь?

— Думаю, что для тебя это было не очень приятно.

— Я не мыслю такими категориями. Однако ты прав, я рад, что вся эта ерунда закончилась, потому что теперь могу отправиться в Испанию.

— И когда же ты трогаешься?

— Сегодня.

— А я слышал, что Сенат запретил новым губернаторам уезжать в провинции до окончания суда.

— Ты прав, но у меня нет ни минуты. Ростовщики идут за мной по пятам. Как-то так получилось, что мне нужно двадцать пять миллионов сестерций, чтобы расплатиться с долгами. — Цезарь пожал плечами — как игрок; помню, он совсем не выглядел обеспокоенным — и отправился в свою официальную резиденцию. Еще через час он отбыл в сопровождении небольшого антуража, а Крассу пришлось гарантировать его платежеспособность.

Показания Цезаря были довольно интересны, однако настоящий цирк начался на третий день, когда на суде появился Лукулл. Говорят, что при входе в храм Аполлона в Дельфах написаны три максимы: «Познай самого себя»; «Ничего слишком» и «Сдерживай гнев». Был ли на свете еще один человек, который с такой готовностью проигнорировал эти заповеди, как Лукулл в том суде? Забыв о том, что является героем войны, он взошел на платформу, дрожа от желания уничтожить Клавдия, и очень скоро перешел к рассказу о том, как застал Клавдия в постели со своей женой, когда тот гостил у них, на Неаполитанском заливе, десять лет тому назад. К тому моменту, рассказал Лукулл, он уже многие недели следил за ними — за тем, как они касались друг друга, как шептались за его спиной. Они принимали его за идиота — а он приказал горничным своей жены каждое утро приносить ему ее простыни и доносить обо всем, что те видели.

Эти рабыни были вызваны в суд, и, когда они выстроились в одну линию, испуганные, с опущенными глазами, я увидел среди них мою обожаемую Агату, образ которой я так и не смог забыть за те два года, что прошли с нашей с ней единственной встречи. Они робко стояли, пока зачитывались их показания, а я хотел, чтобы она подняла глаза и посмотрела в моем направлении. Я махал ей рукой. Я свистел. Люди вокруг меня, должно быть, подумали, что я сошел с ума. Наконец я сложил руки рупором и выкрикнул ее имя. На это она подняла глаза, но на Форуме было так много зрителей, шум был такой сильный, а солнце так беспощадно светило в глаза, что у меня практически не было шансов, что она меня увидит. Я пытался пробиться поближе через спрессованную толпу, но люди впереди, которые стояли так уже несколько часов, не пропустили меня. В отчаянии я услышал, как защита Клавдия отказалась от опроса этих свидетелей, так как их показания не имели отношения к разбираемому делу. После этого горничным приказали покинуть платформу. Я мог только проводить Агату глазами, когда она спускалась с нее.

Лукулл продолжил свои показания, и я почувствовал, как во мне подымается ненависть к этому разложившемуся плутократу, который, сам того не зная, владел сокровищем, за которое я готов был отдать жизнь. Я настолько задумался, что потерял нить его выступления и, только услышав смех толпы, стал опять слушать то, что он говорил. Он рассказывал о том, как спрятался в спальне своей жены и наблюдал, как она и ее брат совершали «акт совокупления в собачьей позе», как он это описал. И ведь Клавдий не ограничил свои аппетиты одной сестрой, но хвастался своими победами и над двумя другими. Так как муж Клодии Целер только что вернулся из Ближней Галлии, для того чтобы избираться на пост консула, это показание было особенно пикантным. Все это время Клавдий сидел, широко улыбаясь своему бывшему шурину, прекрасно понимая, что, какой бы урон показания Лукулла ни наносили его репутации, своей репутации Лукулл делал еще хуже. Так закончился третий день, в конце которого обвинение закончило опрос свидетелей. Я надеялся, что после окончания заседания смогу увидеть Агату, но она исчезла.

На четвертый день защита начала свою работу по отмыванию Клавдия от всей этой грязи. Это было трудной задачей, потому что никто, даже Курион, не сомневался в виновности Клавдия. Однако Курион попытался сделать все, что было в его силах. Основой его защиты было то, что все произошедшее было ошибкой с точки зрения определения личности преступника. Свет был очень тусклым, женщины в истерике, преступник переодет — как можно быть уверенным, что это был именно Клавдий? Все это было малоубедительно. Однако, как раз ближе к полудню, защита Клавдия вызвала неожиданного свидетеля. Человек по имени Козиний Скола, вполне респектабельный житель города Интерамний, находящегося в девяноста милях от Рима, заявил, что в ту ночь Клавдий был у него дома. Даже при перекрестном допросе он твердо держался этой версии, и хотя он был один против десятка свидетелей обвинения, включая мать Цезаря, он выглядел очень убедительно.

Цицерон, наблюдавший за допросом со скамьи сенаторов, наклонился и подозвал меня к себе:

— Этот парень или лжец, или сумасшедший, — прошептал он. — Ты же помнишь, что в день праздника Доброй Богини Клавдий приходил ко мне. Я помню еще, что после этого визита мы поссорились с Теренцией.

Как только хозяин заговорил об этом, я тоже это вспомнил и подтвердил, что он прав.

— О чем вы там? — спросил Гортензий, который, как всегда, сидел рядом с Цицероном и прислушивался к нашему разговору.