Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 38

солнца не было защиты, но чудилось, что все придав-

лено окраинным преступным полумраком. На покры-

той трещинами иссохшей глинистой дороге, сохраняв-

шей вязкую душу недавней грязи, в автомобильную

колею была вмята чья-то разодранная рубашка —

может быть, оставшаяся от кого-нибудь другого, уби-

того после Пазолини на том же самом месте. По пласт-

массовой соломинке, торчащей из треугольного отвер-

стия в валявшейся среди запыленных ромашек же-

стянке, где «Кока-кола» было написано по-английски

и по-русски (как мне сказали, в честь Олимпийских

игр), деловито полз муравей. Посреди дороги, бес-

смысленно подпертое палкой и прикрученное к этому

жалкому костылю алюминиевой проволокой, стояло

тонкое безлиственное и почти обезветвленное мертвое

дерево, более похожее на другую палку, чем на де-

рево, — единственный памятник Пазолини.

По -обе стороны дороги было всего-навсего два

полуразвалившихся домика с дворами, обнесенными

ржавыми железными сетками, откуда сквозь вися-

щие на веревках почти белые от стирок взрослые

джинсы и бесчисленные детские крохотные носочки

за мной следили чьи-то глаза — одновременно и на-

стороженные, и равнодушные. Может быть, эти глаза

видели, как убивали Пазолини. За колючей прово-

локой, независимо от жизни пустыря, возвышалась

радиолокационная башня находящейся неподалеку

военной базы. Рядом было полузаросшее клевером,

с желтыми, истоптанными пролысинами, футбольное

поле, где до самой смерти играл Пазолини с местной

шпаной.

Когда его нашли на дороге выброшенным из ма-

шины, а документов при нем не было, то полицей-

ский врач зарегистрировал труп молодого человека

лет двадцати пяти — настолько крепким и муску-

листым было его тело. А он перешагнул за пятьдесят.

Я думал об этом трагическом, на редкость талант-

ливом человеке, не только изломанном жизнью, но

и беспощадно изломавшем самого себя. Трагедия

Пазолини была трагедией поэта в обществе, где поэ-

зия как профессия не существует. В шестьдесят треть-

ем году, когда меня резко критиковали, он прислал

мне телеграмму с поздравлениями по поводу этой

критики и даже с выражением зависти. В частности,

там говорилось: «Все равно это счастье, когда о сти-

хах говорят на государственном уровне, даже ругая.

Здесь, в Италии, если поэт разденется, голым зале-

зет в фонтан на площади Испании и оттуда будет

выкрикивать свои стихи, на него никто не обратит

внимания. Я хотел бы научиться писать стихи по-

русски, но уже поздно...»

Автор цикла стихов «Прах Грамши», Пазолини

бросил писать стихи, потому что круг читателей поэ-

зии в Италии был, в его понимании, оскорбительно

мал для самой поэзии. Он выбрал кино, показавшее-

ся ему лучшим средством для завоевания не несколь-

ких тысяч, а сразу миллионов душ. Но жестокий

мир кино стал разрушать его. Его первые суровые,

неприкрашенно жесткие фильмы — «Аккатоне» или

«Евангелие от Матфея» — получили признание толь-

ко узкого круга зрителей. Тогда, может быть, от ду-

шераздирающего «Вы хотите другого? Нате вам!»

он бросился в эротические аттракционы «Кентербе-

рийскнх рассказов», «Цветка тысячи и одной ночи».

Его последний фильм «Сало, или 120 дней Содома»,

показывающий садистские эксперименты фашистов

над подростками в провинциальном городке, был осо-

бенно саморазрушителен, ибо при всей антифашист-

ской направленности там есть мазохистское смако-

вание жестокостей.

Личность Пазолини неостановимо раскалывалась.

Он ненавидел торговлю развлечениями —и невольно

становился ее частью. Он ненавидел социальное не-

равенство — и стал богатым. От кинофестивальных

смокинговых банкетов, от фоторепортерских вспы-

шек его тянуло во мрак окраины, как будто он сам

нарывался на нож или кастет, сам добивался

смерти.

Л в современной Италии по-прежнему невозмож-

но быть профессиональным поэтом, невозможно жить

на проценты от продаваемых книг, как, впрочем,

почти везде на Западе. Поэтические книги расходятся

лишь по пятьсот, тысяче, две тысячи экземпляров.

Одна из последних книг, пожалуй, лучшего поэта

сегодняшней Италии — Монтале — продавалась с

гордой красной лентой бестселлера, перевалив недо-

стижимый для большинства сияющий хребет — де-

сять тысяч экземпляров. Книги одного из ведущих

поэтов Англии — Теда Хьюза продаются в среднем

по 5 тысяч экземпляров каждая.

Мировая поэзия — в кризисе. Многие великие по-

умирали, новые великие еще не родились. Вот сов-

сем недавние потери — англоязычной поэзии: Фрост,

Сэндберг, Элиот, Оден, Лоуэлл; испаноязычной: Неру-

да, Пабло де Рока, Леон Фелипе; итальянской: Квази-

модо, Унгаретти, Пазолини; французской: Сен-Жон

Перс, Превер; русской: Пастернак, Ахматова, Твар-

довский, Заболоцкий, Светлов, Смеляков, Исаков-

ский... Однако в нашем обществе интерес к поэзии

не упал, а возрос. По сравнению с самыми большими

прижизненными тиражами Пушкина (5000 экземпля-

ров), Маяковского (30 000) тиражи современных поэ-

тов гигантски выросли: 50, 75, 100, 130, даже 200 ты-

сяч. А за этими тиражами стоят иногда полумил-

лионные и даже миллионные запросы Книготорга.

Горе наших читателей в том, что они хотят и не

могут купить поэтические книги. Горе западных по-

этов в том, что их читатели могут купить любую

ионическую книгу — и не покупают. Этот вакуум

равнодушии душит погшю, и несдавшиеся поэты —

Герои вакуума. Но разве существует какой-либо на-

род, психологически невосприимчивый к поэзии? Не

может быть ни одного такого народа. Настоящие

стихи тронут любого окончательно не закостеневшего

человека, если он начнет их читать или слушать. Но

это проклятое «если»...

Как заставить читать, как заставить слушать? Да

и надо ли заставлять? Не безнравственно ли это?

Безнравственно не читать поэзию. Отчего не читают

поэзию? Вот аргументы: «У нас почти не преподают

ее в школах», «В потоке средств массовой информа-

ции не остается места для стихов», «Телевидение

«съедает» читателей поэзии», «Дорого стоят книги»,

«Люди слишком устают — на поэзию не хватает вре-

мени», «Поэзия — это всегда романтика, а сейчас

эпоха практицизма».

Мне кажется, что поэзию не читают по вине вкрад-

чивой диктатуры развлечений. Диктатура развлече-

ний — родная дочь диктатуры скуки, одной из самых

устойчивых реакционных диктатур в мире. Ежеднев-

ная повторяемость ситуаций на работе и в быту

тянет к иллюзии свободы — к развлечению. Для

мыслящего человека порнография — это скучно, а

для человека, которому мыслить или лень, или страш-

но, — это безопасная возможность подразвлечься.

Миллионы пластинок с пустенькими словами разле-

таются мгновенно, а поэтические книги со словами,

над которыми полезно бы задуматься, лежат на при-

лавках неприкасаемые, как прокаженные.

Большое искусство восстает против диктатуры

скуки и диктатуры развлечений. Но иногда некото-

рые художники, вроде бы восставая против скуки,

подыгрывают ей развлекательностью. Замечательный

режиссер Бертолуччи не удержался от вкрапления в

свой фильм «Последнее танго в Париже» нравствен-

но сомнительных, зато кассовых эпизодов. Образу-

ется некий порочный круг. Искусство, вместо того

чтобы стать спасением от диктатуры скуки, превра-

щается в яркие лохмотья развлечений, напяленные