21 день - Фекете Иштван - Страница 12

С этими словами Шарик удалился, но на прощание поприветствовал дверной косяк, подняв заднюю ногу.

Косяк лишь через некоторое время пришел в себя от возмущения.

— Ну что за глупая привычка! — сердито скрипнул он. — И уж хоть бы оставлял свой след не каждый раз в одном и том же месте!

— Шарик — молодец! — шевельнулась, отстаивая свою точку зрения, Ката. — Теперь у меня на душе гораздо спокойнее.

— И у меня тоже! — пискнула мышь. — Он обещал не трогать меня. Только бы вел себя поумнее и порасторопнее.

— Ум и доброта редко сочетаются, это каждому воробью известно! — чирикнул Чури и вымел из гнезда целую кучку яичной шелухи.

— Ой, до чего добрый наш Чури! — пискнула мышка без всякой задней мысли, и все в сарае, включая сердитых ос, весело улыбнулись. Ведь мышь не вдумывалась в двойной смысл своих слов, а Чури тотчас клюнул на похвалу и впрямь уверовал в собственную безграничную доброту.

Но, возможно, улыбка расцвела оттого, что солнце стало клониться к закату, и золотистое сияние, устремленное навстречу сумеркам, озарило глубину сарая, где все предметы жили своей жизнью, и в этом сиянии сонмы крохотных, невесомых пылинок резвились, колышимые токами тепла.

Теперь даже прелая соломенная труха на полу сарая просохла окончательно, а теплая, рыхлая земля на грядках приобрела светло-бурый оттенок.

Деревья кажутся глазу явно зеленее, чем утром, но и белизны в их кронах прибавилось: развернулись новые листочки, а бутоны уступили место цветам. Предзакатные тени уже вытягиваются в длину, сладостно дурманящее ликование цветов волнами перекатывается под сенью деревьев, небольшая группка ос, посланных со специальной целью, внимательно обнюхивает место порушенного гнезда, чтобы установить, улетучился ли запах дегтя; пчелы запыхавшись спешат к дому с шариками цветочной пыльцы на ножках; выпученные жабьи глаза горят азартным охотничьим блеском, и стоит какой-нибудь ничего не подозревающей мухе или комару пролететь перед местом засады, как жаба молниеносно подхватывает добычу языком и заглатывает ее.

Движения старой женщины, работающей в огороде, становятся усталыми, медленными, наконец она подпирает щеку ладонью и говорит сама себе:

— Ну, чего ты надрываешься, Юли? Кому теперь это нужно?

И в сгущающихся сумерках печаль тенью скользит по земле.

Ночь выдалась тихая, звездная, и рассвет не заставил себя долго ждать: над нежной дымкой тумана вдоль восточной кромки неба вспыхнула яркая заря. Ката теперь все старательнее переворачивала яйца. Прошли добрых две недели с тех пор, как она начала насиживать, хотя старой курице, конечно, было невдомек, что значит «две» и что такое «неделя».

Она не умела мерить время, но чувствовала его и чувствовала, что в яйцах под ее облезлым животом все сильнее бьется, пульсирует жизнь. Старая наседка застывала иной раз в такой позе, словно прислушивалась к чему-то внутри себя — даже голову склоняла набок.

Сама не зная почему, Ката радовалась, что луна между тем пошла на убыль, а стало быть, детеныши ее появятся на свет в новолуние: ведь всем известно, что выводить цыплят в период убывания луны — никчемная затея. Откуда курице знать, что такое «суеверие», а значит, и суеверной Кату назвать нельзя, но ведь достоверный факт, что под зловеще-красноватым светом убывающего месяца не рождается на земле ничего хорошего, доброго, здорового.

Село с наступлением темноты наполнилось звуками: пыхтение моторов раздавалось даже в тот час, когда на небе уже высыпали звезды, по улице громыхали телеги, во дворах мычала скотина, водопойные желоба с плеском наполнялись водой. Но этот слитный гул сельской жизни отнюдь не напоминал галдеж или разгульный шум, он походил скорее на какое-то глухое урчание, негромкие раскаты которого терялись где-то в полях за околицей.

Наступила весенняя страда, когда за работу надо приниматься без проволочек, и темпы диктует сама жизнь, диктует всем и каждому: травам и деревьям, животным и человеку. Лишних слов сейчас не услышишь — не то что в период сбора винограда или во время убоя свиней.

К тому моменту, как весенний гомон и все звуки на селе смолкли, дверной проем в сарае вырисовался светлым квадратом; было тихо — ни движения, ни шороха, лишь запах остывающей соломы в дверях не мог решить, куда ему податься. И тут вдруг на соседнем дворе с перепугу отчаянно заголосила женщина:

— Тетушка Юли! Гоните ко мне вашего Шарика!.. Ах ты, беда какая! Разрази ее гром, нечисть этакую!..

— Что там у тебя стряслось, Тера?

— Хорек окаянный, чтоб ему пусто было!.. Двух лучших кур как не бывало! А сам убежал под поленницу… здоровущий был, как…

Соседка второпях не могла подыскать подходящего сравнения, и старуха перебила ее:

— Стой там, у поленницы, а я побегу к Вере, у них собака большой мастак по этой части. Такса или вроде того… А ты стой, с места не двигайся, не то как бы не сбежал разбойник.

— Ладно, постою, только вы уж поскорее, тетушка Юли!

Старуха влетела во двор к соседям Теры.

— Что, собака ваша дома?

В кухне умывался паренек.

— А где же ей быть, тетушка Юли! А что такое приключилось?

— Надевай сапоги, Янчи, и дуй к своей тетке. Хорек у нее двух кур задушил и под поленницей спрятался. А тетя Тера его стережет… Мать-отец где?

— В поле ушли.

Паренек сунул ноги в сапоги, набросил на плечи куртку и свистнул с порога. На зов выкатилась такса — собачонка с неимоверно хитрой мордой и столь же неимоверно кривыми лапами. Собаке передалось волнение людей, и ей не терпелось узнать, каких свершений от нее ожидают.

По дороге тетушка Юли и Янчи прихватили еще и Шарика, и собаки, ошалев от радости, бросились приветствовать друг друга. После этой сцены не оставалось сомнений, что кривоногая красотка и была той дамой, которую Шарик охарактеризовал как «весьма симпатичную».

— Нашли время лизаться! — укоризненно одернула их старуха. — Поймайте хорька, вот тогда и резвитесь сколько влезет.

Однако пока что эта возможность казалась невероятной, да и происшедшая трагедия тоже: во дворе царил такой безмятежный весенний покой, что в реальность свершившегося кровопролития нельзя было бы поверить, если бы две бездыханные жертвы не лежали на перилах крыльца.

Впрочем, собаки явно придерживались другого мнения на этот счет, поскольку — вне себя от возбуждения — даже чуть не сцепились друг с дружкой.

— Тетя Тера, вы расшвыряйте поленницу, а я собак натравлю!.. — сказал Янчи.

— Натравишь ты черта на дьявола! Еще чего доброго кинется мне под ноги эта мразь поганая!..

— Не бойтесь, собаки хорька все равно не упустят, хоть бы он под юбкой у вас спрятался!

Тера вспыхнула с досады, а Янчи разразился хохотом; собаки, поскуливая, кружили возле поленницы и смолкли, лишь увидев, что парень принялся сбрасывать поленья.

— Небось давно сбежал! — высказала предположение тетушка Юли.

— Где ему! — возразил Янчи. — Притаился и будет выжидать до последнего. Да и Жучка не вела бы себя так беспокойно, если бы добычу не чуяла.

Такса, заслышав свою кличку, вошла в такой раж, что даже вцепилась зубами в полено. Глаза ее помутнели от ярости, а рычание срывалось на злобный хрип. Шарик вел себя несколько сдержаннее, и было видно, что инициативу он всецело предоставляет своей кривоногой приятельнице.

От всей поленницы оставался лишь один нижний ряд, и трудно было поверить, что хорек все еще прятался там.

Однако Жучка, снедаемая охотничьим азартом, дрожала всем телом, и даже шерсть у нее встала дыбом.

Янчи приступил к разборке последнего ряда поленницы, когда оттуда ракетой вылетел хорек, но не в сторону Жучки, а на Шарика, который с молниеносной быстротой схватил врага, но в тот же миг и выпустил добычу: хорек, распространив защитную завесу нестерпимой вони, пребольно укусил Шарика в нос. Но к этому моменту подоспела Жучка, которая, не взирая на мерзкую вонь и укусы, взяла хорька в оборот: прошлась по хищнику своими острыми зубами, так что у того только кости захрустели.