Операция «Святой Иероним» - Карпущенко Сергей Васильевич - Страница 13

— О, теперь, я полагаю, мне получится найти выход! Большой спасибо! Жаль, что я не имел с собой сувенир — я бы подарить его вам! Ви очень, очень мне помогаль!

— Ну что вы! Ничего не надо, — говорила уставшая от общения с тупицей-иностранцем старушка. — Спешите, музей закрывается, всего вам доброго!

Володя слышал, что Дима еще минуты две вежливо расшаркивался, видимо, давая своему юному соучастнику поудобнее устроиться на ночлег. Но потом его голос затих, и мягкие тапочки старушки прошаркали мимо него, проходя в зал Леонардо. Там смотрительница принялась обсуждать со своей товаркой проблему пенсионного обеспечения, и до ушей Димы доносились охи и вздохи. Пожаловавшись друг другу, они разошлись. Мальчик слышал, как негромко возилась пожилая смотрительница на своем месте, наверное снимая халат, как зашуршала газетой, найдя возможность в конце рабочего дня узнать кое-что из новостей.

Володя висел уже примерно двадцать минут, и висеть здесь, на трубах, было куда тяжелее, чем в зале, на брусьях. Ноги и руки стали деревенеть, и кружилась голова. Было душно, и неприятно пахло. А тут еще сознание мальчика стала точить непрошеная мысль: а вдруг придут милиционеры и перед тем, как закрыть двери, заглянут в камин... И Володя живо представил, как его будут вытаскивать из камина — за ногу, наверно, смеясь и как бы шутя давая тумаков.

И вот на самом деле где-то в дальнем конце анфилады, с того конца, куда полчаса назад ушел Дима, послышались уверенные шаги и разговор, веселый и беззаботный, приближающихся мужчин. Они громыхали закрываемыми дверьми, гремели ключами, и по мере их приближения стук Володиного сердца становился все громче, так что мальчику скоро показалось, что один лишь этот стук заставит милиционеров заподозрить присутствие постороннего.

— Ну все, Ольга Петровна, можете идти, — с добродушной грубинкой предложил один из подошедших, наверное, смотрительнице. — Ваша миссия, как говорится, окончена.

— Ой, Лешенька, спасибо! — заохала старушка, будто «Лешенька» облагодетельствовал ее повышенной пенсией. — Вы всегда вовремя, что нельзя сказать, к примеру, о вашем сменщике, этом Автюхове... Неприятный, скажем прямо, тип.

— Он просто маленечко с приветом, по секрету вам скажу, — доверительно сообщил Ольге Петровне другой «страж».

На это старушка снова вздохнула и заметила:

— А чего ж его среди вас-то держат, работа такая...

Но «Лешенька» рассмеялся и сказал:

— Сейчас, Ольга Петровна, всех берут. Ну кто, скажите, в милицию служить пойдет? Под пулю да под нож... Вот и берут всяких...

— Ну, про вас такое не скажешь, — недоверчиво произнесла старушка, и это замечание вызвало громкий смех «Лешеньки»:

— А мы — исключение!

Пока велся этот длинный разговор, буквально в двух шагах от притаившегося в укрытии мальчика, Володя казался сам себе пригвожденным к кресту, настолько у него болели руки и ноги, затекшие в напряжении. Он ненавидел всех милиционеров на свете, всех смотрительниц и старух вообще за их ужасную болтливость. Но вот загремели ключи, запиравшие раззолоченную, инкрустированную дверь зала, топот трех пар ног, прошедших мимо камина, показал мальчику, что в камин никто заглядывать не станет, а уж когда стали закрывать и вторую дверь зала, Володя испытал такое сильное блаженство, какое не испытывал, должно быть, сам святой Иероним в период своих ночных молитв.

Но мальчик провисел еще минут десять, пока голоса и шум не стихли совсем и не наступила тишина, нарушаемая лишь звуками, просачивавшимися с улицы сквозь двойную раму. С трудом Володя высвободил свои затекшие ноги, упавшие на пол камина безжизненными деревяшками. Потом мальчик вынул одну за другой обе руки, не ощущавшие ничего: ни боли, ни покоя. Главное то, что страшно устали не только руки и ноги. Напряжение, перенесенное Володей, сказалось прежде всего на его настроении. Он так волновался, сидя в камине, что теперь ему было все абсолютно безразлично: и то, что за его работу отвалят отличный куш, что вернется мама, что скоро он станет тем, кого называют вором...

Но по мере того, как к его рукам и ногам возвращалась их прежняя способность и исчезала боль, в порядок приходил и рассудок мальчика. Одна за другой являлись приятные его самолюбию мысли о том, что он в общем довольно ловкий малый, потому что чуть было не засыпался на контроле, но вывернулся находчиво и благополучно; что счастье сопутствовало ему и при залезании в камин, и тогда, когда пришли милиционеры — не искали! Короче, там, на дне камина, Володе было довольно-таки уютно и в душевном отношении комфортно, настолько, что его даже полоснула мысль: «А вдруг я на самом деле сверхчеловек и мне все нипочем и наплевать на всякие законы? Может, прав Дима и мы с ним одного поля ягоды?»

Скоро Володе надоело сидеть в камине и он вылез из своего убежища, и странно было ему ощущать себя в этом прекрасном зале, построенном для царственной особы (какой, Володя не знал), а теперь покинутом всеми и как бы отданном сейчас в его полное распоряжение вместе со всеми этими великими произведениями искусства. И сердце мальчика тревожно забилось от сладкого чувства вседозволенности или даже могущества.

«Да, я все могу! Все могу! — думал он, и его горло сжималось, точно хотелось плакать. — Разве кто-нибудь еще был здесь ночью?! Нет! А я могу делать здесь сейчас все, что хочу! Эрмитаж теперь мой, ну, пусть не весь, а, по крайней мере, этот прекрасный зал! Посмотрим вначале, что здесь висит...»

И Володя стал ходить от картины к картине, на которых были изображены святые и даже сам Христос. Скорбные лица, просветленные лица, лица тех, кто страдал, не вызывали теперь у мальчика ответного чувства. Он даже смотрел на них насмешливо и немного презрительно: «И стоило ли страдать, суетиться, нести всякую чушь в своих проповедях? — думал он. — Чего стоит вся эта возня, если я пришел сюда сегодня и завтра уйду отсюда не с пустыми руками? Ну и пусть я вор, но только вором меня назовут те, у которых силенок не хватит сделать то, что я сделал, — болтуны и слабаки. А я — пришел и забрал! И начхать мне на всех!»

В зале было сумрачно, почти совсем темно. Плотный шелк французских портьер, волнистыми складками драпировавших оба окна, неохотно пропускал в зал свет зажженных на набережной фонарей, и Володя сразу достал фонарик. Его тонкий луч наверняка был никому не заметен, и скоро мальчик чувствовал себя в этом зале, как дома. Осмотрев картины, он посидел на покрытом бархатом кресле, достал из куртки один из двух бутербродов и съел половину. Скоро ему стало скучно, и Володя решил прорепетировать основную часть своей «программы» — замену настоящего «Иеронима» на копию.

Бережно достал из потайного кармана куртки поддельного Боттичелли, из брюк — тонкие резиновые перчатки, о которых позаботился сам, потому что Дима советовал лишь в конце операции стереть с подрамника и рамы отпечатки пальцев носовым платком. Со скрипом натянув перчатки на руки, Володя подошел к картине и, подсвечивая фонарем, осторожно приподнял ее, отстраняя от стены, но не снимая ее с крюка.

В самом деле здесь была сигнализация, и датчик — точь-в-точь такой, с каким он тренировался дома, — действительно крепился на подрамнике всего лишь с помощью изоляционной ленты. «Козлы криворукие! — ругнулся Володя с усмешкой. — Свое добро хранить не могут, так и получайте...» И Володе вдруг сильно захотелось приступить к делу тотчас, не откладывая ни на минуту, пока он столь тверд в намерении, спокоен и уверен в силах.

Чтобы куртка не стесняла его движений, которые должны были быть предельно точны, Володя снял ее, предварительно достав инструменты. Затем, подсвечивая фонариком, снова очень осторожно приподнял картину и двумя пальцами принялся отделять от подрамника кусок липкой ленты, что крепила датчик. «Если половинки датчика сейчас разъединятся, — думал Володя, но отчего-то думал очень хладнокровно, — то в милиции раздастся сигнал сирены, и через пять минут здесь будут люди. Поэтому снять его нужно очень осторожно...»