Черная пасть - Бальбуров Африкан Андреевич - Страница 5

— Куда девался сын? — заорал Джекобс. — Ни его, ни коня нет в лагере!

Когда Самойлов перевел, обычно невозмутимое лицо Бадмы стало неузнаваемым. Глаза расширились, он медленно выпрямился и сжал кулаки.

— Мы не любим, когда так шутят! — выговорил он. — Вчера вы приказали Чимиту быть с вами, а сегодня требуете с отца!.. Пускай этот хороший господин ответит: что сделал с мальчиком?

Джекобс невольно попятился. Затем вопросительно взглянул на Самойлова.

— Передайте ему, что мальчика не видел с вечера! Помню, он ложился спать недалеко от моей палатки... Черт знает что, мистер Самойлов. Я кажется, оправдываюсь?! Кар-рамба!

Самойлов только сейчас начал соображать, что случилось.

— Скажите, — понизив голос, обратился он к Джекобсу, — может, вы мальчишку обидели чем? ударили? обругали?

— Да клянусь богом! — закричал майор. — Со вчерашнего вечера в глаза не видал! Передайте, мистер Самойлов: исчезновение мальчика меня сильно огорчило, я к этому не имею никакого отношения.

Майор дождался, когда проводник ушел, скаля зубы, прорычал Самойлову:

— Смотрите за ним в оба! — и крикнул яростно: — Вестовой! В палатку вбежал толстый круглолицый солдат.

— Слушай, Окорок Пенсильванский! Отныне со своим приятелем коноводом будешь следить за каждым шагом проводника! Понял?

Вестовой щелкнул каблуками, вытянулся, дрогнул жирным подбородком.

РОДНОЙ ПЛЕМЯННИК ГРУМ-ГРЖМАЙЛО

Сколько может скакать без останова конь? На ипподромах скакун пробежит два круга — и весь в мыле. Видимо, нельзя винить в этом прославленных скакунов — их и учили весь запас сил расходовать, пуская в наивысшую скорость, за какие-нибудь минуты. Конь монгольской породы — низкорослый, гривастый, с косматыми ногами — на такое не способен, его обгонит любой скакун. Но он может проскакать своим махом не минуты, не часы, а весь день! На таких конях несли службу бурятские казаки. На таком коне скакал Чимит, направляясь в Устье к Иннокентию Бутырину.

Мягко и приятно сидеть на идущем махом скакуне — только покачивается, плавно и ритмично, спина лошади. Это — совсем не то, что на рысаке, когда приходится в такт приподниматься на стременах и делать это умело, строго сообразно, иначе набьешь коню спину, а себе то место, где кончается позвоночник.

Чимиту надо побыстрее добраться до Устья — дядя Иннокентий может уйти на промысел, в это время омуль идет на нерест, и все устьинские рыбаки уходят. Скоро Мокрый Спас. Вот с этого праздника и начинается в реках черт знает что. Рыбу ловят чем могут — и сетями, и громадными сетевыми черпалками, и острогой.

Дядя Иннокентий Бутырин — родом из соседней станицы, где русские казаки живут. Не поладил со станичным атаманом, подался на Байкал, когда Чимиту было три года. И живет с тех пор на берегу моря, рыбаком заделался. В иные годы к нему ездит отец — они на японской вместе бедовали, — наловят омулей и продадут в городе. Не ахти какие деньги выручат, но все же... Как-то раз приезжал в Доодо Боролдой дядя Иннокентий, привез вкусных петушков конфетных да пряничных лошадок. Очень пожалел, что Чимит не учится, нету в станице школы. Дядя Иннокентий и отец тогда о чем-то долго говорили вполголоса. На столе стояла четверть водки. Тогда Чимит никак не мог взять в толк: как из белого-белого молока получается водка — чистая и прозрачная, как вода из колодца? И почему бутыль называют четвертной, четвертью? Потом узнал — ведрами меряли водку, а четверть — четвертая часть ведра. В русской станице такую бутыль называют гусаком. Когда казаки на скачках войдут в раж, часто слышится, как кричат:

— Ставлю гусака за Каурого!.

— А я две четверти за Гнедого!

Пролетают одна за другой лесные поляны, березовые колки... Сколько уже скачет Чимит? У реки решил сделать привал. Надо накормить и напоить коня. Казак всегда помнит пословицу, что издревле передается от отца к сыну: «Тот конь не устает, которого не устают поить и кормить!». У бурят есть немножко другая пословица: «Коня покормить — это самому поесть!».

С высокого берега таежная река — темная. Не катит волны, а мчит, перекидывая с камня на камень. Вскипает. Гулко плещет о берега, ворчит и бормочет. Может быть, речка рассказывает нескончаемую и страшно интересную сказку, которую жадно слушают прибрежные кусты, склонив к самой воде длинные тонкие ветви, слушают травы и тайга да птахи лесные?

Зачарованный сидит Чимит, сын казака Бадмы Галанова из станицы Доодо Боролдой, на берегу и не слышит, что сзади крадется к нему человек...

...Когда Чимит пришел в себя, первое, что ощутил, — был зловонный запах. На его спине всей тяжестью лежал обросший грязный мужик в овчинной папахе, от которой и исходил этот смердящий дух.

— Руки связал? — раздался писклявый голос. — Отпусти!

Их было трое. Один, низкорослый и круглолицый, два других — высокие, тощие, оба с закатанными по локти рукавами, в грязной, кое-как латаной солдатской форме.

— Ах, какой хороший мальчик! — насмешливым голосом пропел низкорослый, видать, командир.

Он стоял на высоком берегу, заложив руки в карманы. Грязные потеки на круглом лице говорили, что он давно не умывается. «Бродяги!» — с ужасом подумал Чимит, садясь и исподлобья оглядываясь.

В Сибири не боялись бродяг — беглецов с каторги, тюрем, из ссылки — им всегда и везде выставляли на ночь крынки с молоком, хлеб с солью. Во времена гражданской войны появились совсем другого рода бродяги. Ими кишели леса и горы. Большей частью то были злодеи, примазавшиеся к той или другой воюющей стороне единственно из грабительских целей, остатки разбитых белогвардейцев, отягощенных такими преступлениями, за которые полагалась одна мера наказания — расстрел.

По знаку круглолицего два его спутника схватили Чимита и потащили к нему. Чимит упирался всеми силами, брыкался, кусался, но все было напрасно.

— Зря ты упирался, голубчик! — засмеялся тот. — Я очень хочу как следует разглядеть тебя — казачонка мунгальского, то бишь бурятского племени. Я ведь детские годы провел на берегу Ингоды под Читой... Вот так! И не надо смотреть на меня так страшно. Это ведь нехорошо, если мальчишка-инородец напугает подполковника генерального штаба Российской империи Грум-Гржмайло, родного племянника знаменитого ученого! Договоримся, голубчик, друг друга пугать не будем. Ладно? Давайте-ка его вещички...

Тщательно осмотрев переметную суму Чимита, подполковник разделил запас еды на три части.

— Не обижайся, что тебе не достается, — все тем же тоном сказал подполковник. — Получается почти по господину Салтыкову-Щедрину, у которого мужик трех генералов прокормил. Тут есть разница: во-первых, ты не мужик православный, а вшивый инородец, во-вторых, мы не генералы, а в-третьих, господин Салтыков-Щедрин — сволочь, хотя и был вице-губернатором вятским. Это царь, тот самый, Николай Первый, которого большевики считают чуть ли не людоедом, сослал его в собственное имение, вместо того, чтобы повесить или сгноить в тюрьме. Ты, милый, в значительно лучшем положении. Ты поел минувшим вечером, а мы не имели нормальной пищи вот уже три дня. Кстати, генерал-губернатором Иркутской губернии, куда входил ваш Баргузинский уезд, во времена господина Салтыкова-Щедрина был Муравьев-Амурский, тоже порядочная сволочь, потакавший декабристам и имевший наглость подписать прошение на высочайшее имя за этого самого писаку... Ну, вот, ни крошки не осталось, никаких вещественных Доказательств, что мальчишка-инородец накормил подполковника генерального штаба с двумя солдатами. Мы с тобою квиты, голубчик, Не думай, что мы даром съели твою провизию — за неё ты получил сведения о господине Салтыкове-Щедрине и о царе Николае Первом, зря прозываемом большевиками этаким злодеем! Ну-с, хватит. Как говорится: финита ля комеди!

Чимит, хоть и был очень напуган, не мог не обратить внимания на то, что человек ел, ни на минуту не прекращая своей болтовни. Это было удивительно — есть, ни на минуту не умолкая. Покончив с едой, человек вынул из кармана невероятно грязный платок и вытер рот.