Звезда (сборник) - Казакевич Эммануил Генрихович - Страница 44

— Товарищ комбат, разрешите отдать наушники и пойти по линии, — попросил Гайдай.

Комдив посмотрел на часы и взял трубку.

— Слушай, Устинов, двадцать минут на исходе. Связь не налажена? Что? Идет бронепоезд? Этого еще не хватало!

Генерал передал трубку телефонисту и снова впился в окуляр трубы.

…А разведчики по-прежнему лежали в ячейках, оторванные от своих, прижатые к земле настильным огнем. И отсюда один за другим на линию выползали связисты, но никто не возвращался обратно.

— Наташа, — позвал Топорок из соседней ячейки, — может, мне повезет…

Топорок надел на себя катушку с кабелем и вылез.

Он полз, пригибаясь к земле, связывал порывы и двигался дальше. Снаряд разорвался перед ним прямо по линии. Топорок влез в горячую воронку и стянул разорванные провода. Он двинулся дальше и наткнулся на труп связиста. Парень еще недавно лежал рядом с ним, в соседней ячейке. Послышался близкий орудийный выстрел. Топорок лег за трупом и надвинул его на себя. Труп обдало осколками и землей.

«Как бы Гайдай не вышел на линию!» тревожно подумал Топорок. Каряга Короткий относился к Каряге Длинному покровительственно, считая себя более «бывалым».

Топорок вылез из-под трупа, не отдавая себе отчета в том, что делает, снял с покойника каску, зачерпнул из воронки воды, жадно припал к краям каски пересохшими, в трещинах губами и, только когда показалось заржавленное дно с пропотевшей матерчатой подкладкой, отбросил каску, отряхнулся и снова пополз.

«Скорее, скорее!» подталкивал себя Топорок.

Его маленькое тело быстро скользило вдоль провода. Провод поднимался на приземистый холмик. Здесь снова начинался большой порыв. Огромного куска провода не хватало. Очевидно, место было пристреляно противником. Неподалеку о землю снова ударил снаряд. Топорок повернул голову и увидел на горизонте черные контуры бронепоезда. Топорок с отчаянием смотрел на порыв: на катушке кабеля больше не было. В злом бессилии повторял он множество крепких слов.

Впереди в серой предутренней мгле двигался темный клубок. Клубок быстро приближался к холму и распутывался на глазах. Топорок уже различал отдельно руки, ноги и тело ползущего. И наконец он всмотрелся в лицо.

«Это же он, Гайдай!»

— Каряга, куда тебя несет?! — закричал Топорок.

— Туда, куда и тебя, Каряга, — отвечал Гайдай.

— Эх, ты, Длинный!

— Эх, ты, Короткий!

Гайдай остановился у холмика и сокрушенно взглянул на порыв. Его катушка тоже была пуста. Несколько минут они молча смотрели друг на друга и на порванный провод. И вдруг Топорка осенила счастливая мысль. Он не успел ничего сказать: Гайдай сразу понял его. Или, может, это Гайдай первый подумал о том, что пришло догадкой его другу? Они не обмолвились ни одним словом и молча сбросили сапоги. Топорок зажал между ладонями конец оборванного провода и лег на землю. Гайдай пододвинулся к Топорку, схватил рукой его голые ноги и вытянулся вдоль холма, упираясь ногами в противоположный конец провода.

Цепь была замкнута…

Телефонист, сменивший Гайдая, от неожиданности вздрогнул. Наушники захрипели:

— Удар, я — Глаза. Удар, я — Глаза… Нахожусь… Координаты… Дайте огня…

Ермошев бросился к орудию.

Батальоны Устинова поднялись в атаку.

Через полчаса комдив развернул карту и обвел красным кружком крестик, обозначавший церковь.

Наташа уже давно покинула свою воронку и разыскивала дивизионный КП. Комдива она увидела посреди поля, на небольшом холме. Два тела распластались на холме. Кулак одного судорожно сжимал конец провода. Длинные, оттянутые носки второго упирались в другой конец. Один — широкоплечий, короткий; другой — худощавый, напряженно вытянутый во всю длину стройного тела. Неразлучные Каряги! Они лежали неподвижно, облитые запекшейся кровью, с белыми, бескровными лицами. Их гимнастерки были прострелены во многих местах. Они крепко держали один другого, словно завещая тем, кто остался жить и воевать, великое содружество боя.

Генерал, обнажив голову, опустился на колени.

Наташа положила на свежую могилу хвойный венок и бросила последний взгляд на торопливо сделанную надпись:

«Топорок и Гайдай, два друга, пали смертью героев».

Кладбище уходило в сторону от большака.

Стоял мягкий осенний день. Теплый ветер поднимал блестящую паутину бабьего лета, ласкал щеки. Хотелось лечь на траву, растянуться, подставить ветру усталое тело.

Но знала Наташа: даже здесь, на кладбище, этот покой лишь на минуту. Скоро загремит залп. Снова начнется движение.

А все-таки она придет когда-нибудь — не минутная, а прочная тишина первого дня после конца войны… Может быть, потому, что Наташа устала, ей хотелось сейчас, чтобы день этот был совершенно тихим. Чтобы стало слышно, про что поют птицы и о чем молчат полевые цветы.

Только ни Топорок, ни Гайдай этого не услышат…

Наташа переходила от могилы к могиле. «Сентябрь 1943 года», стояло на деревянных дощечках. На одной из дощечек было написано: «Лев Абрамович Гольдин, майор, военный корреспондент, пал смертью храбрых в бою за…».

Наташа вздрогнула и остановилась… Значит, и он… славный большеглазый Гольдин!

А диссертация о Шевченко? Уже никогда не придется ему ни писать, ни думать…

Взрыв. Впереди застонала, заныла земля. Оборвалась короткая тишина. Впереди загудело. В грохот врезался многоголосый крик:

— А-а-а!..

Началась атака.

Весь день на КП приводили пленных. Только вечером Наташа вышла из блиндажа. Вспомнилась далекая ленинградская ночь, ночь перед отъездом на север.

…Ширь Марсова поля. Братское кладбище. Могилы героев гражданской войны. Имена на камне. Хочется проникнуть в судьбы всех людей, спрятанных за этими камнями. Вверху, на буром граните, высечены слова. Сергей тянется вверх и читает вслух: «Они не жертвы, а избранники. Не сожаления, а зависти они достойны…» От этой надписи не уйти…

После боя комдив — он делал это каждый вечер — вызвал к себе начальника штаба и стал расспрашивать его о вещах, казалось бы, не имеющих прямого отношения к бою. Не упустил он ни фуража для транспортной роты, ни запаса медикаментов, ни состояния дорог в дивизионных тылах.

Комдив держал в памяти все дела вверенной ему части, вплоть до самых как будто незначительных.

Управляя боем, занимаясь всеми вопросами сложного дивизионного хозяйства, комдив не забывал спросить у дежурного телефониста, не жмут ли ему новые сапоги, узнать у Наташи, что пишет мать в последнем письме, заставить начальника штаба лично обойти все палатки санбата.

Умел он в каждый момент боя сохранить всю полноту своей широкой души и потому всегда видел все уголки и стороны жизни.

Выйдя из блиндажа генерала, начальник штаба облегченно вздохнул, словно только что выдержал самый трудный экзамен. Он постоял несколько секунд в окопе, вспоминая последние слова комдива, вынул блокнот, записал еще несколько цифр и тяжело вытащил свое большое тучное тело из траншеи.

— Воздух! — снова пронеслось по окопам.

Не обращая внимания на крик, полковник неторопливо шел по полю, весь поглощенный своими мыслями, то и дело вынимая блокнот и что-то записывая.

— Товарищ полковник! Прячьтесь! — крикнула ему Наташа, спускаясь в воронку.

Полковник медленно шел дальше. Уже гудел над полем мотор. Полковник остановился и стукнул себя по лбу:

— Насчет уборки картофеля позабыл! — с досадой сказал он. — Ладно. Сам сделаю. Кого ж только послать?

Он присел на бруствер какого-то окопчика и, засунув карандаш за ухо, стал озабоченно перебирать бумаги.

На поле упал тяжелый грохот обвала и всех, кто находился вокруг, крепко прижал к земле.

С молниеносной быстротой в сознании Наташи пронеслись последние слова из письма Сергея: «Ты обязана жить». И все куда-то исчезло. Земля под руками билась, как в лихорадке. И уже не было грохота. Только на зубах почему-то скрипел песок.

Когда Наташа открыла глаза, вместо окопчика, на бруствере которого сидел полковник, высился небольшой курган.