Звезда (сборник) - Казакевич Эммануил Генрихович - Страница 43

— Ну да ладно, — генерал примирительно махнул рукой, — пускай они… А мы пойдем не на город, так на деревню. Ведь надо ж кому-то и безвестную русскую землю освобождать.

Наташа смотрела на генерала. И весь он, большой, широкоплечий, в простом, насквозь пропыленном комбинезоне, с лицом, обросшим серой щетиной, с красными, воспаленными от бессонницы веками, казался ей в эту минуту похожим на добросовестного работника, взявшего подряд очищать родную землю.

Топорок получил отпуск на три часа. С недобрым предчувствием он подходил к родной деревне, невольно замедляя шаг.

Выгоревшие улицы. Развалины хат. Пусто.

У перекрестка улиц, знакомых с детства, Топорок увидел железный турник, который они поставили когда-то с барыкинским Витькой за флигелем во дворе. Ни флигеля, ни двора не было. Дымилось пепелище. Из-за печной трубы вышла высокая худая старуха с распущенными косами, в изодранной черной юбке. Старуха перепрыгивала с кирпича на кирпич, обжигая потрескавшиеся босые ноги о горячие камни и вскрикивая от боли. Она походила на птицу с перебитыми крыльями. Потом она прислонилась к печной трубе и зарыдала, осеняя себя крестами.

Топорок стоял и не смел приблизиться. Страшно подумать, но это была она. Он оставил ее крепкой сорокалетней женщиной. Многодетная вдова-солдатка, мать успевала одна управиться и в доме и в поле. Топорок с детства побаивался ее строгого окрика и суровой, огрубевшей руки и с детства ценил ее редкую порывистую ласку. Эта старуха не походила на его мать.

И все-таки по отдельным мелочам он узнавал ее… Вот эту самую черную юбку мать надевала по воскресеньям, нетерпеливо оглядывая себя перед большим тусклым зеркалом, по обе стороны которого спускались расшитые полотенца. Какими клочьями висело теперь сукно!

Топорок поднялся на развалины и осторожно обнял мать:

— Мама!

Она оттолкнула его.

— Мама!

Она отвернулась.

Старуха равнодушно смотрела мимо него бесцветными, выплаканными глазами.

— Проходи, мил-человек, дальше, — хрипло сказала она, — не мути меня понапрасну. Конец света настал. Сатана весь мир полонил, а сына на чужбине убило.

— Мама, да это же я, Федя!

Она не слушала:

— Одну меня, дуру старую, дьявол оставил. Смерти пожалел, чтобы мучилась вечно. Проходи дальше, мил-человек, не мути меня понапрасну.

Топорок обнял трясущуюся голову матери.

Нет, блуждающие глаза не узнавали его. Она беспокойно вертела головой, наконец вырвалась и забежала за печную трубу.

С помертвелой душой стоял Топорок среди мертвых развалин родного дома. Вот так бы окаменеть, ничего не знать и остаться здесь. Здесь или в другом месте. Не все ли равно? А кажется, пора возвращаться. Отпуск на три часа. Что ж, можно и возвращаться. Не все ли равно?

Старуха вышла из-за трубы. Будто ржавым ножом прошло по сердцу. Топорок снова подошел к матери и обнял ее.

Она тупо посмотрела на него, снова вырвалась и убежала.

Только теперь Топорок заметил рядом с железным турником наскоро вырытую землянку. Из землянки вышла женщина с мальчиком на руках. Топорок вгляделся в нее. Это была их соседка — Витькина мать. Женщина подошла к Топорку и устало сказала:

— Что же делать, сынок? Ничем ты ей не поможешь. Я тут посматриваю за ней. Да немного ей теперь нужно.

Топорок хотел спросить про сестер и не решился.

— А Таню с Анюткой угнали, — сказала соседка.

Тяжелым шагом, ничего не видя перед собой, пошел Топорок из деревни.

У перекрестка он обернулся. Мать сидела теперь на уступе, что остался от крыльца, обхватив руками непокрытую голову.

Снова продвигалась дивизия от рубежа к рубежу. Комдив то двигал свои войска напролом, то совершал обходный маневр; шел за своими войсками пешком, как простой солдат, истинный пехотинец.

Устроившись в очередном окопчике, комдив разворачивал перед собой график — зашифрованный план армейского наступления.

Сегодня его дивизия отставала от соседей. Генерал поглядывал на армейских связистов и то и дело ждал звонка из штабарма. Второй дивизион, поддерживавший Устинова, огня не открывал. Устинов медлил с атакой.

— Ну, как дела, Устинов? Двигай, родной, двигай! Не жди, до свету нужно кончать с «крестиком». (Так на картах комдива обозначалась церковь, за которую шел бой.) Что говоришь? Нет связи с «глазами»?.. «Паутина»[18] перебита? Двадцать минут тебе даю. Не больше.

Разведчики второго дивизиона были прибиты огнем ко дну воронок недалеко от немецкого переднего края.

Нельзя было ни оторваться от земли, ни приподнять голову, ни протянуть руку, чтобы встретить руку соседа. Пули, осколки, комья глины и камни густой сеткой ложились на землю. Связь бездействовала.

В одной из воронок, поблизости от Топорка, лежала Наташа. Еще с вечера она установила недалеко отсюда свой аппарат. Яму, в которой она устроилась, Медников завалил ветками и засыпал сверху землей.

Всю ночь лил проливной дождь. Гремел гром. Небо разрезали молнии. Насыпанная на ветки земля за ночь размякла и липкой жижей стекала вниз. Наташа прижималась к стенке. Жидкая глина со всех сторон обступала ее. Холодный глиняный кисель лился за ворот.

Под утро дождь перестал. Гром стих. Нужно было вернуться в оперативную группу. Но едва успела она выбраться из ямы, загремела артиллерийская канонада. Грохот раскалывал предрассветное небо. Она отползла несколько шагов и спустилась в воронку рядом с Топорком. Хотелось как можно глубже уйти в прохладную подземную тишину. Грунт был свежий, мягкий. Она лежала, плотно прижимаясь грудью ко дну ямы, разгребая землю крепкими, затвердевшими пальцами.

Теперь Наташа уже понимала реальность опасности на войне; умела различить по свисту мину и снаряд, по разрыву — калибр, по воздушной волне — расстояние до разрыва; если считала нужным, ложилась на землю, даже закапывалась, ни на кого не оглядываясь. Но, пожалуй, сейчас чувство опасности стиралось усталостью. Больше всего хотелось одного: чтобы грохот прекратился хотя бы на минуту.

…Стволы батарейных орудий были наведены на запад.

Но как узнать точные координаты? Куда направить огонь? Почему разведчики не дают о себе знать?

Наушники, висевшие на голове дежурного телефониста Гайдая, упорно молчали. Ермошев ходил вокруг немого орудия, озабоченно покусывая ногти.

С востока на небо уже была наброшена светящаяся паутина. Запад был затянут строгой темной синевой.

Больше всех на батарее волновался Гайдай, Длинный Каряга. Где-то там, в густой синеве, на другом конце провода, у самой немецкой траншеи, под жестоким огнем лежал Топорок, Короткий Каряга, его единственный друг. Телефонисты уходили по линии, но никто из них не возвращался обратно. В телефонной трубке послышались слабые голоса.

— Фиалка, я — Ручеек. Фиалка, я — Ручеек.

Тонкий девичий голос — и правда, как ручеек — бежал по проводам. Неужели Наташа?

Гайдай прислушался. Нет, не то. Это просто где-то перепутались провода и к линии артиллеристов подключилась «паутина» стрелкового полка, стоявшего во втором эшелоне.

— Я — Ручеек, я — Ручеек, — бежал по проводам девичий голос.

В трубке послышались многозначительные покашливания.

— Ручеек, не протекайте мимо. Проверяйте Крапиву.

— Ручеек, разрешите узнать время.

— Три тридцать пять.

— А у нас три тридцать пять с половиной.

— Зачем спрашиваете, когда знаете?

— Ах, простите, я и забыл.

— Ручеек, позовите, пожалуйста, третьего.

— Кто спрашивает?

— Журавль.

— Да ведь он на Журавле.

— Извините, перепутал.

— Да ну вас…

И чей-то голос потише (наверное, в отводную трубку):

— Бурьян, Бурьян! Иваницкий, сменись с Хоменко. Леля на линии. Пусть послушает… Жаль малого…

Гайдай с раздражением бросил наушники. Его возмущало, что люди могут сейчас шутить, заниматься ерундой, говорить о чем-то постороннем, в то время как Топорок, Короткий Каряга…