Мелкий бес - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 147

— Ну вас к черту! Не везет! Надоело. Варвара, пойдем домой.

И другие гости поднялись за ними[, потрезвее, писатели же и Мурин остались].

В передней Володин увидел, что у Передонова новая тросточка. Осклабясь, он поворачивал ее перед собою, и спрашивал:

— Ардаша, отчего же тут пальчики калачиком свернуты? Что же это обозначает?

Передонов сердито взял у него из рук тросточку, приблизил ее набалдашником, с кукишем из черного дерева, к носу Володина, и сказал:

— Шиш тебе с маслом.

Володин сделал обиженное лицо.

— Позвольте, Ардальон Борисыч, — сказал он, — я с маслом хлебец изволю кушать, а шиша с маслом я не хочу кушать.

Передонов, не слушая его, заботливо кутал шею шарфом, и застегивал пальто на все пуговицы. Рутилов говорил со смехом:

— Чего ты кутаешься, Ардальон Борисыч! Тепло.

— Здоровье всего дороже, — ответил Передонов.

[— Нет, — мечтательно возразил Тургенев, — всего дороже слава.

— Честная слава, — поправил, его Шарик.

— О, все равно, — сказал Тургенев, — ведь и убийство может быть красивым жестом.]

На улице было тихо, — улица улеглась во мраке, и тихонечко похрапывала. Темно было, тоскливо, и сыро. На небе бродили тяжелые тучи. Передонов ворчал:

— Напустили темени, а к чему?

Он теперь не боялся, — шел с Варварой, а не один.

Скоро пошел дождь, мелкий, быстрый, продолжительный. Все стало тихо, — и только дождь болтал что-то навязчиво и скоро, захлебываясь, — невнятные, скучные и тоскливые речи.

Передонов чувствовал в природе отражения своей тоски, своего страха под личиною ее враждебности к нему, — той же внутренней и недоступной внешним определениям жизни во всей природе, жизни, которая одна только создает истинные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и природою, этой жизни он не чувствовал. Потому-то вся природа казалась ему проникнутою мелкими человеческими чувствами. Ослепленный обольщениями личности и отдельного бытия, он не понимал демонических, стихийных восторгов, ликующих и вопиющих в природе. Он был слеп и жалок, как многие из нас.

Саша обещал придти. Назначенный час прошел, — его не было. Людмила нетерпеливо ждала, — металась, томилась, смотрела в окно. Шаги заслышит на улице, — высунется. Сестры посмеивались. Она сердито и взволнованно говорила:

— А ну вас! Отстаньте!

Потом бурно набрасывалась на них с упреками, зачем смеются. И уже видно стало, что Саша не придет. Людмила заплакала, от досады и огорчения.

— Ой-ёй-ёчиньки! Охти мнечиньки! — дразнила ее Дарья.

Людмила, всхлипывая, тихонько говорила, в порыве горя забывая сердиться на то, что ее дразнят:

— Старая карга, противная, не пустила его, под юбкой держит, чтоб он греков учил.

Дарья с грубоватым сочувствием сказала:

— Да и он-то пентюх, уйти не умеет.

— С малюсеньким связалась, — презрительно молвила Валерия.

Обе сестры, хотя и посмеивались, сочувствовали Людмиле. Они же все любили одна другую, нежно, но не сильно: поверхностна нежная любовь! Дарья сказала:

— Охота плакать, из-за молокососа глаза ермолить! Вот-то, уже можно сказать, чёрт с младенцем связался.

— Кто это чёрт? — запальчиво крикнула Людмила, и вся багрово покраснела.

— Да ты, матушка, — спокойно ответила Дарья, — даром что молодая, а только…

Дарья не договорила, и пронзительно засвистала.

— Глупости! — сказала Людмила странно-звенящим голосом.

Странная, жестокая улыбка сквозь слезы озарила ее лицо, как ярко-пылающий луч на закате сквозь последнее падение усталого дождя. Дарья спросила досадливо:

— Да что в нем интересного, скажи, пожалуйста?

Людмила, все с тою же удивительною улыбкою, задумчиво и медленно ответила:

— Какой он красавец! И сколько в нем неистраченных возможностей!

— Ну, это дешево стоит, — решительно сказала Дарья. — Это у всех мальчишек есть.

— Нет, не дешево, — с досадой ответила Людмила. — Есть поганые.

— А он чистый? — спросила Валерия; так пренебрежительно протянула «чистый».

— Много ты понимаешь! — крикнула Людмила, но сейчас же опять заговорила тихо и мечтательно: — он невинный [и даже Тургенев говорил о нем смешно, а все же, может быть, и верно].

— Еще бы! — насмешливо сказала Дарья.

— Самый лучший возраст для мальчиков, — говорила Людмила, — 14–15 лет. Еще он ничего не может, и не понимает по-настоящему, а уже все предчувствует, решительно все! И нет бороды противной!

— Большое удовольствие! — с презрительной ужимкою сказала Валерия.

Она была грустна. Ей казалось, что она — маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала сестрам, — Дарьину веселому смеху, и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять:

— Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.

— Не надо, так что ж ты его теребишь! — грубо возразила Дарья.

Людмила покраснела, и виноватое выражение тяжело легло на ее лице. Дарье стало жалко, она подошла к Людмиле, обняла ее, и сказала:

— Ну, не дуйся, ведь мы не со зла говорим. Людмила опять заплакала, приникла головой к Дарьину плечу, и горестно сказала:

— Я знаю, что уж тут не на что мне надеяться, но хоть бы немножко приласкал он меня, хоть бы как-нибудь!

— Ну что, тоска! — досадливо сказала Дарья, отошла от Людмилы, подперлась руками в бока, и звонко запела:

Валерия заливалась звонким и хрупким смехом. И у Людмилы глаза стали веселы и блудливы. Она порывисто прошла в свою комнату, обрызгала себя корилопсисом, — и запах пряный, сладкий и блудливый охватил ее вкрадчивым соблазном. Она вышла на улицу нарядна(я), взволнованная, и нескромною прелестью соблазна веяло от нее. Может быть, и встречу, — думала она. И встретила!

— Хорош! — укоризненно и радостно крикнула она.

Саша и смутился, и обрадовался.

— Некогда было, — смущенно сказал он, — всё же уроки, все учить надо, правда, некогда.

— Врешь, миленький, — пойдем-ка сейчас.

Он отнекивался смеючись, но видно было, что и рад тому, что Людмила его уводит. И Людмила привела его домой.

— Привела! — с торжеством крикнула она сестрам, и за плечо отвела Сашу к себе.

— Погоди, сейчас я с тобой разделаюсь, — погрозилась она, и заложила дверь на задвижку, — вот теперь никто за тебя не заступится.

Саша, заложа руки за пояс, неловко стоял посреди ее горницы, — ему было жутко и любо. Пахло какими-то новыми духами, празднично, сладко, но что-то в этом запахе задевало, бередило нервы, как прикосновение радостных, юрких и шероховатых змеек.

И досталось же сегодня Саше. Как только не теребила его Людмила!

Ей любо было щипать его за щеки, и смотреть, как они запылают ярко.

И Саша смеялся, — ему нравилось, что немножко больно, — стерпеть можно, — и вдруг в щеке разольется тепло…

А за дверью, нагнувшись к замочной скважине, подслушивали и подсматривали Дарья и Валерия, — обе раскраснелись, дрожали, и чинно менялись, соблюдая тишину, словно занялись хорошим и необходимым делом.

Преполовенские взяли на себя устройство венчания. Венчаться решили в деревне, верстах в шести от города: в городе Варваре неловко было идти под венец после того, как прожили столько лет, выдавая себя за родных. День, назначенный для венчания, скрыли: Преполовенские распустили слух, что венчаться будут в пятницу, а на самом деле свадьба была в среду днем. Это сделали, чтобы не наехали любопытное из города. Варвара не раз повторяла Передонову:

— Ты, Ардальон Борисыч, не проговорись, когда венец-то будет, а то еще помешают.

Деньги на расходы по свадьбе Передонов выдавал неохотно, с издевательствами над Варварой. Иногда он приносил свою палку с набалдашником-кукишем, и говорил Варваре: