Мелкий бес - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 146

— В Европах такой мерзости не могло бы случиться, — с уверенностью сказал Шарик.

Тургенев вздохнул, сверкнул глазками по-змеиному, и прошипел:

— Этот случай перейдет в вечность! Когда-нибудь в «Русской Старине» появятся мои мемуары. Там все это будет.

— А я не буду ждать потомства, — заявил Шарик, — я напишу письмо в немецкую или шведскую газету.

— Достанется вам за это? — опасливо осведомился Рутилов.

— Нет, за границей можно, — они на это не обращают внимания.

— Большая важность в участке посидеть, — сказал Мурин.

— А вы там сиживали? — запальчиво спросил его Шарик.

— Ну, вот, чего я там не видал! — обиженно ответил Мурин.

— Так вы и не можете судить о том, что значит провести ночь в темнице, — с одушевлением заговорил Тургенев. — Сырой мрак, голые стены, смрад, ядовитый, удушливый. За стеною — звон кандалов, свирепые возгласы угрюмых стражей, и чьи-то душу надрывающие стоны. Истомленный всем этим ужасом, опустишься на жесткое ложе, — и тотчас же нападают клопы, блохи, мокрицы, тараканы, тарантулы, и жалят, жалят нестерпимо. Вскакиваешь, хочешь идти, в благородном негодовании ломишься в двери, — свирепое рыканье пьяного башибузука, вооруженного нашею родною, всемирно-знаменитою нагайкою, мигом возвращает к покорности. Валишься на сырой, грязный пол, забываешься на полминуты, и видишь сны, — о, эти ужасные, горячечные, темничные сны! Ужас, ужас, трижды ужас! Позор, позор, стократ позор! Презренная Россия!

— Кстати о снах, — сказал Передонов, — а я сегодня тоже сон видел. Страшный! Будто я Марфу ограбил, укокошил, и в помойку сволок.

Варвара захихикала, и сказала:

— Так ей и надо, стерве.

Тургенев смотрел с недоумением и досадою. Никто не был поражен силою его речи, — точно комар пропищал. Он проворчал, обращаясь к Шарику:

— Святая простота!

— Головоногие! — в ответ ему проворчал Шарик.]

— Я сегодня [тоже] интересный сон видел, — объявил Володин, — а к чему он, не знаю. Сижу это я будто на троне, в золотой короне, а передо мной травка, а на травке барашки, всё барашки, всё барашки, бе-бе-бе! Так вот всё барашки ходят, и так головой делают, и всё этак бе-бе-бе!

Володин прохаживался по комнатам, тряс лбом, выпячивал губы и блеял. Гости смеялись. Володин сел на место, блаженно глядел на всех, щуря глаза от удовольствия, и смеялся тоже, бараньим, блеющим смехом.

— Ну, что же дальше? — спросила Грушина, подмигивая гостям.

— Ну, и всё барашки, всё барашки, а тут я и проснулся, — кончил Володин.

— Барану и сны бараньи, — ворчал Передонов, — важное кушанье — бараний царь.

— А я сон видела, — с нахальной усмешкой сказала Варвара, — так его при мужчине нельзя рассказывать, — ужо вам одной расскажу.

— Ах, матушка, Варвара Дмитриевна, — вот-то в одно слово, и у меня тоже, хихикая и подмигивая всем, отвечала Грушина.

— Расскажите, мы — мужчины скромные, вроде дам, — сказал Рутилов.

И прочие мужчины просили Варвару и Грушину рассказать сны. Но те переглядывались, погано смеялись, и не рассказывали [(присутствие новых гостей, писателей, стесняло их). А писатели презрительно и насмешливо улыбались.

— Какие пошлые сны шляются в этом городе! — сказал Шарик. — Тургенев, расскажите им ваш сон об аллее вещих птиц. В нем аховое настроение.

Тургенев мечтательно улыбнулся, поднял глаза к потолку, и заговорил томным голосом:

— Аллея, длинная, без конца. У всех деревьев отрублены верхи. Между каждою парою деревьев цветет мистический огонь. На каждом дереве сидит вещая птица сирин, и хлопает глазами. Богатое настроение!

— Аминь, аминь, рассыпься! — шептал Передонов.

Уже завидовал Шарик Тургеневскому сну. Он выдумывал свой сон, чтобы затмить все раньше рассказанные, — сон явно неправдоподобный, со множеством подробностей; там были и орел (сам Шарик), и змея, и ворон, и кроваворотые тюльпаны. Но Рутилов помешал его рассказу.

— А я так никогда снов не вижу, — сказал Рутилов,[48] — а и увижу, так сейчас же забуду. Стоит помнить, право!

Рутилову захотелось поддержать перед писателями достоинство образованного человека.

— Отчего? — спросил Тургенев, пожимая плечами.

— Только мужичье во сны верит, — говорил Рутилов, — образованным людям не пристало.

Шарик язвительно улыбался.

— Полированность! — злобно сказал он.

Тургенев же, довольный тем, что рассказал свой сон, был благодушен. Он провел рукою по волосам, и сказал:

— Нет, я не смеюсь над суеверием. Народные предания близки мне, — я — внук простонародья, я — племянник ворожащего горя. Вещими снами обвеяна моя колыбель. Мое сердце верит во все эти сказки, — о, я — безумец! Сегодня мне еще снилось, — там, в темнице, — я был царевич, прекрасный, юный: мои очи сияли, как звезды, мои кудри рассыпались по плечам золотым каскадом, на моих устах цвели розы, прелестные девы целовали мои белые руки устами, легкими, как сон.

Передонов опять внезапно и громко зевнул, и перекрестил рот, крадучись, чтоб не видели.]

Сели играть в карты. Рутилов уверял, что Передонов отлично играет. Передонов верил. Но сегодня, как и всегда, он проигрывал. Рутилов был в выигрыше. От этого он пришел в большую радость, и говорил оживленнее обыкновенного.

Передонова дразнила недотыкомка. Она пряталась где-то близко, — покажется иногда, высунется из-под стола или из-за чьей-нибудь спины, и спрячется. Казалось, ждала она чего-то. Было страшно.

Самый вид карт страшил Передонова. Дамы — по две вместе. А где же третья? — думал Передонов.

Он тупо разглядывал пиковую даму, потом повернул ее другою стороною, — третья, может быть, спряталась за рубашкой?

Рутилов сказал:

— Ардальон Борисыч своей даме за рубашку смотрит.

Все захохотали.

Между тем в сторонке два молоденьких полицейских чиновника сели играть в дурачки. Партии разыгрывались у них живо. Выигравший хохотал от радости, и показывал другому длинный нос. Проигравший сердился.

Запахло съестным. Грушина позвала гостей в столовую. Все пошли, толпясь и жеманясь. Расселись кое-как.

— Кушайте, господа, — угощала Грушина. — Ешьте, дружки, набивайте брюшки по самые ушки.

— Пирог ешь, хозяйку тешь, — кричал радостно Мурин.

Ему было весело смотреть на водку, и думать, что он в выигрыше.

[— Кушайте, чего вы желаете? — потчевала Грушина писателей, которые сели рядышком.

Тургенев улыбнулся меланхолично, принял вдохновенный вид, и сказал:

— Желания? Но мои желания ненасытны. Я бы желал вспорхнуть, и лететь, лететь…

— А я желаю, — угрюмо заявил Шарик, — дать в рыло какому-нибудь мерзавцу.

Тургенев возразил:

— Нет, я хочу иметь женщину, безумную, как я! С рыжими волосами.]

Усерднее всех угощались Володин и два молоденьких чиновника, — они выбирали кусочки получше и подороже, и с жадностью пожирали икру. Грушина сказала, принужденно смеясь:

— Павел-то Иванович, пьян да призорок, через хлеб да за пирог.

Нешто она для него икру покупала!

И под предлогом угостить дам, она отставила от него все, что было получше. Но Володин не унывал, и довольствовался тем, что осталось: он успел съесть много хорошего с самого начала, и теперь ему было все равно.

Передонов смотрел на жующих, и ему казалось, что все смеются над ним. С чего? над чем? Он с остервенением ел все, что попадалось.

[Писателям одновременно пришла в голову одна и та же блистательная затея. Они перемигнулись, вставая из-за ужина, отошли к сторонке, и заговорили горячо. Они уговаривали друг друга жениться на Грушиной.

— В ней что-то есть вакхическое, — говорил Тургенев.

— Я, право, не прочь бы, — отвечал Шарик, — но вам она больше подходит. И оба наперерыв выхваляли ее: каждый думал погубить приятеля этою женитьбою.]

После ужина опять играли. Но скоро Передонову надоело. Он бросил карты, и сказал: