Прекрасная второгодница - Алексеев Валерий Алексеевич - Страница 7

— Получить тройку? — перебила его Соня. — Так пусть и поставит. Зачем устраивать аттракцион?

— Не аттракцион, — возразил Игорь. — Нам с тобой дается шанс, и грешно им не воспользоваться.

— Ах, какая она добрая! Прямо печется обо мне. Как папочка Мартышкин.

Словно в ответ на ее слова в дверь постучали, и ласковый голос «дяди Жоры» произнес:

— Сонечка! «Байкальчику» хочешь?

— Захлебнись ты своим «байкальчиком», — вполголоса проговорила Соня, а вслух резко сказала: — Не хочу!

Воспользовавшись наступившей паузой, Игорь начал объяснять геометрию. Математика у Сони особенно не шла (впрочем, и с физикой дело обстояло плачевно, а разных там историй-литератур она вовсе не воспринимала и называла «водянкой»). Соня до сих пор была убеждена, что мир исчисляется только целыми, а дроби — это нечто незаконченное, недосчитанное, дефективное. Получив при решении дробь, она начинала злиться: «Ну, так же не может быть!» «Почему? — недоумевал Игорь. — Это точность, а точность и есть красота». «Нет, красота — в неточности», — возражала Соня.

На карманном калькуляторе своем (подарок Нины-маленькой; Соня постоянно над ним насмехалась, ей и горя не было, что его сестра пустила на эту покупку весь свой первый гонорар) Игорь как-то показал Соне математический фейерверк, которым можно удивить разве что пятиклашку: набираешь 17, делишь на 3, и в окошечке вспыхивает зеленое цифровое чудовище. «Да ну, подстроил что-нибудь», — недоверчиво сказала Соня. Долго она нажимала кнопки сама, все делила по его подсказке 11 на 3, 13 на 9, упрямо тыкая пальцем, — и, видимо, была поражена разверзшейся перед нею числовой трясиной, «Фу, гадость какая, — бормотала она, а Игорь с умилением наблюдал за нею, гордясь своей простенькой выдумкой, расшевелившей человеческое любопытство. — Сплошные сороконожки». Но вдруг случайно набрала 18:3 и обрадовалась, как ребенок. «Видишь, — торжествующе сказала она, — кончился твой фокус».

Прямая, плоскость, точка — все эти элементарные абстракции для нее не существовали. Под плоскостью она подразумевала любую поверхность, прямую упорно называла чертой или даже черточкой, а когда Игорь пытался втолковать ей, что такое, собственно, точка, она сердилась: «Ну, ладно, хватит водянки. Давай по существу». Аналогичные трудности возникали и в гуманитарных предметах: перед вопросом, чем отличается «страна» от «государства» (или «государство» от «правительства»), Соня становилась в тупик.

Умом Игорь понимал, что с таким багажом Соня никак не могла блистать в сказочной школе своего детства, а значит, все рассказы Натальи Витальевны на этот счет были, мягко говоря, «мультипликацией», цветными движущимися и озвученными картинками к вымышленной истории. Но зачарованные, не-разбуженные возможности ему чудились и в Сонином незнании: быть может, думал он, за этим скрывается какое-то высшее понимание, в конце концов сам Эйнштейн в молодости упорно не понимал элементарных вещей. Соня и мама ее были убеждены, что Игорь им верит, как верил добряк «дядя Жора», для которого все эти истории, собственно, и рассказывались. Но Игорь давно уже догадался, зачем это делается: Соня и Наталья Витальевна хотели всеми правдами и неправдами приукрасить свою бедную прошлую жизнь и, похоже, сами уверовали в сотворенную сказку. Чем чаще Наталья Витальевна повторяла фразу о пятикомнатном доме на виду у всего города, тем отчетливее Игорю представлялась тесная комнатушка с хмурыми окнами, где незаметно и тихо жили, мечтая о своем счастье, две женщины, большая и маленькая. А сказочный принц «дядя Жора» все не являлся, то ли дожидаясь персонального приглашения, то ли терзаясь обидой студенческих лет… Когда же он объявился наконец в Брянске, не было ни пятикомнатного дома с зеркальными стеклами, ни французских гостей, ни фантастических школьных успехов. «Мы переживали трудное время», — коротко говорила об этом Наталья Витальевна, не вдаваясь в подробности. У этой женщины была натура королевы в изгнании, надеющейся вернуться на законный престол. То, что такой престол существует, само собой подразумевалось. И эта уверенность передавалась всем окружающим, Игорю в том числе.

Геометрию Игорь любил, рассказывал ее толково, сам увлекся при этом, а когда вдохновение улеглось, увидел, что Соня смотрит на него с улыбкой.

— Ты будешь неплохим администратором, — неожиданно сказала она.

Игорь был задет.

— Я вижу, ты сегодня не в форме, — хмуро ответил он.

— Нет, ученым ты не будешь, — не унималась Соня. — Для ученого ты слишком хорошо все понимаешь.

— А что же, ученый не должен понимать?

— Должен — не то слово. Ученый хочет понимать, если он не ловкач. А ты и так понимаешь.

Наступило молчание.

— Ну, не сердись, — проговорила она, видя, что Игорь изменился в лице. — Я все запомнила, что ты рассказал. Иди домой, я сегодня злая.

— Нет, — сказал Игорь. — Не уйду, пока не убеж-дусь… не убежусь…

Соня засмеялась.

— Пока не приду к убеждению, — сердито закончил Игорь, — что ты готова.

— Ой, какой обязательный, какой правильный! — растягивая слова, произнесла Соня.

— Что ж тут плохого? — спросил Игорь. Соня пожала плечами. — Не пойму: что ты за человек? — отвернувшись, буркнул он.

— Глупый вопрос, — быстро ответила Соня. — Для себя я одна, для тебя — другая, для Мартышкина — третья, для мамы — четвертая. И так далее. И все, в том числе и я, видят меня так, как считают нужным.

— Ишь ты, релятивистка, — возразил Игорь, медленно поворачиваясь. — Есть объективная истина…

— Где, в личном деле? Учителя тоже смотрят, как им удобнее: ага, это такая. Оказалось, нет. Ну, тогда — такая. Всем от меня что-то нужно, и оценивают меня в зависимости от того, как я справляюсь.

— Наверно, твой племянник Иван знает, какая ты есть, — сказал Игорь с улыбкой. — Ему-то от тебя ничего не нужно.

— Ошибаешься, — отпарировала Соня. — Спроси его: «Кто ты, Иван?» — и он тебе ответит: «Я генерал». Ему очень нужно, чтобы я в это верила.

— Но если собрать все эти данные вместе…

— И начертить график, — перебила его Соня. — Попробуй, собери. Тебе, например, нужно, чтобы я поступила в какой-нибудь институт стали и сплавов, окончила его и стала бы для тебя фирменной женой. Если же я буду торговать в чулочном ларьке… видишь, уже не нравится. Еще тебе хотелось бы, чтобы я была на год моложе, втайне тебя это тяготит. И не красней, пожалуйста, я и так знаю. А вот Мартышкину наплевать на мой возраст и даже на то, где и чем я буду торговать. Ему нужно, чтобы я была ему хорошей падчерицей. Слово-то какое, как грязное полотенце. «Падчерица»… А я совсем не хочу быть ничьей падчерицей, мне это не идет. И фамилия, которую он мне навязал, тоже. Осчастливил, удочерил. Видите ли, мама — это его институтская любовь, он ее ждал, ни на ком не женился. Господи, как мы хорошо жили без него в Брянске, мне никакой отец не был нужен. Не знала я отца и знать не хотела. Нет, явился со своими нуждами…

— Мне кажется, он тебя любит, — осторожно заметил Игорь: разговор опасно приближался к запретному.

— Ах, любит, не любит — какое мне дело? — с досадой сказала Соня. — Да не меня он любит, а себя, свою загубленную молодость. В таком же смысле и Муза Ивановна меня любит: не меня, а свои собственные школьные двойки.

Здесь Соня была отчасти права: математичка Муза Ивановна питала к ней необъяснимую симпатию и, награждая ее очередным «бананом», так сокрушалась и горевала, как будто ставила двойку самой себе. Игорь подозревал, что Муза Ивановна мучается тем же «комплексом Эйнштейна», но, оказывается, у Сони было наготове совсем иное объяснение.

— Ты хочешь спросить: «А я?» — безжалостно продолжала Соня, хотя Игорь ни о чем ее не собирался спрашивать. — Тебе, Игорек, не хватает собственных ошибок, тебе тоскливо без ошибок жить. Я для тебя находка. И шел бы ты лучше домой. А то завтра скажет твой заграничный братец: «Что это у Игорька моего такой бледный вид?» «А это Софья Георгиевна Мартышкина его доконала».