Прекрасная второгодница - Алексеев Валерий Алексеевич - Страница 6

Сегодня была явно не «Емелина неделя»: демонстративно защелкнув замок, Соня прислонилась к двери спиною и, глядя поверх плеча Игоря, тихо засмеялась.

— Извини, что наскандалила, — шепотом сказала она. — Я нечаянно. Думала, ты и правда не придешь.

Следующие четверть часа прошли в молчании: Игорь гладил ее по щеке, трогал губы и челку, а она стояла, полуприкрыв глаза, и улыбалась. Никогда больше (после того раза в августе) она не позволяла ему поцеловать себя — и приучила настолько, что даже самая мысль об этом казалась ему отвратительной.

— Ну ладно, все глупости, — проговорила она наконец и, потянувшись к Игорю, почти дотронулась до его уха губами. — Забыли? Забыли. — Эта игра в вопросы-ответы с самою собой, как будто никакого Игоря не было, иногда его обижала. — А собственно говоря, зачем ты пришел? — спросила она, усмехаясь. — Я так поняла, что завтра тебе в школу не надо.

— Едем Костю встречать, — сказал Игорь.

— О да, событие века, еще один ловкач приезжает из-за границы.

Наверное, после этих слов можно было бы распахнуть дверь и с достоинством удалиться. Но тогда пришлось бы отстранить Соню, взять ее за плечи, улыбающуюся, домашнюю, встряхнуть хорошенько — нет, на это у Игоря не хватило бы духу. Кроме того, она не в первый раз отзывалась о Косте так неприязненно, и если уж терпел раньше — оставалось терпеть и сейчас. Он много рассказывал ей о Косте, пытаясь ненавязчиво внушить, какой у него веселый, добрый, умный, справедливый брат. Соня слушала его рассказы внимательно, но глаза ее недоверчиво поблескивали: «Мели, Емеля, твоя неделя!»

— Прямо не брат, а роль человека в обществе.

Журнал с той самой фотографией Кости она каким-то образом ухитрилась достать («Выкрала в читалке»— таково было ее объяснение, и, право же, у Игоря имелись основания предполагать, что так и обстояло дело) — всего лишь для того, чтобы перед каждым занятием ставить этот журнал на книжный пюпитр и предлагать Игорю присоединиться к издевательской молитве: «Хвала тебе, о роль человека в обществе, мы о тебе не забываем ни на секунду, как ты не забываешь о своей зарплате…» — и так далее и тому подобное.

— Странно, что ты так его не любишь, — огорчался Игорь. — Что он тебе сделал?

— Слишком вежливый он, — отвечала Соня с усмешкой. — Поздоровается, улыбнется, даже поклонится. А глаза колючие, как репейники.

Однажды она сказала:

— Господи, хоть бы он никогда не приезжал! Он нас с тобой рассорит.

— Чепуху ты говоришь, — рассердился Игорь.

— Нет, не чепуху. Я говорю то, что знаю.

Любопытно, думал Игорь, глядя на нее, одному человеку приходится с пеной у рта доказывать свою заведомую правоту, и чем больше он горячится, тем нелепее выглядит, и даже если у него хватит нервов опровергнуть все возражения, все равно правота остается какой-то сомнительной, и люди расходятся, посмеиваясь про себя и крутя головами. А другому достаточно сказать: «Я знаю», — и не нужно утруждать себя доводами: все вокруг замолкают и принимают сказанное к сведению. Самоуверенность? Нет, не то, как раз самоуверенные люди любят горячо и многословно доказывать свою правоту, и с ними охотнее спорят.

Спорить с Соней было бессмысленно: если Игорь «заводился» (что, впрочем, случалось нечасто), она смотрела на него, пренебрежительно щурясь, а потом говорила: «Ты мне все равно ничего не докажешь». При всем этом Соня была мудра, как змий. Ей ничего не стоило, мельком взглянув на человека, сказать: «Слизняк», — и тут же о нем забыть. И человек этот мог лезть из кожи, показывая, как он умен, воспитан, деликатен, утончен, если хотите, — все равно на поверку рано или поздно он обнаруживал себя слизняком. «Ловкачами» Соня называла всех, кто был ей почему-либо неприятен, а в минуты раздражения — всех вообще москвичей. Она была уверена (или притворялась уверенной или внушила себе, что уверена): в Москве живу одни ловкачи.

— Но ты пойми, — втолковывал ей Игорь, — это какой-то вульгарный географический детерминизм так не бывает, чтобы в одном месте собирались исключительно хорошие люди, а в другом — исключительно плохие. Процент хороших людей во всем мире — это константа, ты понимаешь? Ну, скажем с поправкой на капсистему, но все равно константа, пойми!

— А я тупая, я идиотка, — насмешливо отвечала Соня, с особым вкусом выговаривая эти слова, — я даже не знаю, что такое «детерминизм» и «константа», и не докажешь ты мне ничего. Королева Володьку знаешь? У нас в восьмом классе большим человеком был: член комиссии по профориентации. Уж так активничал, такие красивые слова говорил доказывал, что в ПТУ совершенный рай. Экскурсии на заводы через отца устраивал, встречи с передовиками. А перешел в девятый — и сидит себе в ус не дует. Поди ему теперь напомни про ПТУ — рассмеется в лицо. Вот тебе и константа. Посмотришь на вас — такие бойкие, деловые, красноречивые. «Роль человека в обществе»… А каждый в уме свой балл подсчитывает. И ты, Игорек, не исключение, хоть ты и получше других. Тоже, наверно, по ночам свой карманный калькулятор гоняешь, пятерки с четверками складываешь и делишь.

— Ну, если тебе нравится так думать… — улыбаясь, говорил Игорь. В этом смысле его душа была спокойна: сколько бы он ни складывал и ни делил, результат был бы один и тот же.

— Не складываешь — значит, в чем-то другом ловчишь. Вы тут по-другому не можете. Скажи, зачем ты сделался председателем учебной комиссии? Тебе что, нравится десятиминутки проводить?

— Кто-то же должен это делать…

— Кто-то должен и тротуары песком посыпать. Но почему ты?

Игорь молчал. На этот вопрос ему было бы непросто ответить. Для каждой десятиминутки по итогам недели он вычерчивал графики на миллиметровке и делал это с увлечением, красиво и аккуратно, разноцветной тушью. Ему льстила мысль, что этим он вносит свой вклад в общее упорядочение жизни. Но признаться в этом Соне значило быть высмеянным, и высмеянным жестоко.

— Ну, ладно, оставим тебя в покое, — великодушно соглашалась Соня. — А дрожите как! Тошно смотреть. Сорокина, Фоменко, Туренина возле Оганесян крутятся: ну как же, у этой канистры папа в Союзе журналистов, а они все пишущие-читающие, беседы о пользе чтения проводят, умереть можно. У Новикова дядя доцент МГИМО, и думаешь, зря все наши англофоны за ним цепочкой ходят? Игра в медведя называется.

— В какого медведя?

Соня произносила «медведя», и, переспрашивая, Игорь старался деликатно ее поправить. Но Соня этого замечать не желала.

— Ну, я не знаю, как у вас в Москве. Один держит за талию другого, тот — третьего, третий — четвертого…

— А, это дракон.

— Пускай по-вашему, игра в дракона. Так вот, я в дракона играть не хочу. Мне скучно. Если бы не мама, я бы давно возле рынка в чулочном ларьке торговала.

Фраза насчет чулочного ларька очень нравилась Соне, возможно, потому, что Игоря она раздражала. Он живо представлял себе Соню, выглядывающую из окошка чулочного ларька, и недовольно хмурился.

— С твоими-то способностями…

— Оставь мои способности в покое. Я ведь тупая, я идиотка, и ты это прекрасно знаешь.

Соня как будто гордилась двойками. Получив очередной «банан», она шла через класс к своему месту, усмехаясь и всем своим видом говоря: «Ну что, дождались?» Когда она садилась, Игорь взволнованным шепотом начинал «разбор полета»: делать надо было то-то и то-то, отвечать так и так. Но Соня его не слушала и, кажется, ненавидела в эти минуты.

— Ну, ладно, — сказала наконец Соня. Легко, как неодушевленное препятствие, обошла Игоря и села за свой маленький письменный стол. — Давай заниматься. Что у нас сегодня?

— Геометрия, — ответил Игорь и тоже сел за стол, касаясь Сониного колена. — Муза тебя вызовет, она мне сказала.

— Тебе? — насмешливо переспросила Соня. — А отчего же не мне? Или пусть бы уж лучше объявление повесила: «Причиняю добро, обращаться туда-то».

— Добро есть добро, — помолчав, рассудил Игорь. — После двух двоек подряд у тебя есть возможность…