Чаша гладиатора (с иллюстрациями) - Кассиль Лев Абрамович - Страница 54

- Ты спешил, Грачик, заметно спешил, - огорчилась Елизавета Порфирьевна. Ты слишком много внимания уделил внешности, физическому облику. А ведь это только лишь одна черта. Образ Овода куда полнее, чем у тебя. Прочитай еще раз.

- Я уже три раза читал, - сказал Сеня.

- Ну, значит, надо перечитать в четвертый. Приходи ко мне, мы с тобой поговорим об Оводе. Дело ведь меньше всего в том, что он хромает… - Она внезапно смешалась.

И Сеня кинулся поднимать ее палку, со стуком покатившуюся по полу.

Ксана назвала своей любимой книгой «Повесть о настоящем человеке». Мила Колоброда - книгу Ильиной о Гуле Королевой «Четвертая высота». Сурен Арзумян, неутомимый книгочей, ухитрился написать сразу про три книги: про «Тимура», про «Тома Сойера» да присоединил еще к этим двум Гаврика из «Белеет парус одинокий» Катаева. Он, конечно, получил пятерку. А Сене сейчас было не до собственных отметок. Он испытывал очень сложное чувство, когда Ксана, после того как были розданы с отметками домашние задания, подошла к нему и сказала:

- Ты, Сеня, правда друг! Спасибо тебе. Я тебе так благодарна… то есть все мы…

Ничего не сказал Сеня Грачик. Сердце у него пылало от нежной гордости, а уши горели еще жарче. Ему было и хорошо, и ужасно совестно. Что же, он сделал так, как просила Ксана. Он подтянул двоих отстающих, правдой или неправдой, но подтянул. Он вернул в команду двух лучших бегунов. Если бы только знала Ксана, как это было все достигнуто? А впрочем, что же тут такого? Вот Никифор Колоброда, знаменитый шахтер, прославленный бригадир, он тоже помогает отстающим и, наверное, за них не раз делает проходку, чтобы не отставала вся бригада. А слава у всех у них общая. Ничего тут такого и нет, если разобраться!.. Так размышлял Сеня.

Глава VI

Два жезла

«На случай моей смерти настоящим заявляю всем…» Слова эти уже несколько дней не выходили из головы у Пьера. «На случай моей смерти…» Неужели дед Артем чувствует приближение конца? А он казался еще таким бравым. Грузная сила чувствовалась в каждом его движении и в том, как без всякой натуги вскидывал он, выходя на прогулку, свою тяжеловесную дубинку на весу, или двигал дома одним плечом дубовый шкаф, переставляя его на другое место. Правда, в последнее время дед стал заметно сдавать. Почти не делал обычной гимнастики по утрам, объяснял, что уже не под силу. То и дело жаловался на сердце, принимал валидол, капая на сахарок, по нескольку раз в день принимался считать пульс и с какой-то непривычной грустной внимательностью поглядывал иногда на Пьера и при этом качал, озабоченно вздыхая, головой. И все же таким прочным, несокрушимо могучим и по-особому красивым выглядел дед, когда в своей широкополой шляпе, поигрывая полу-торапудовой дубинкой, шел он по улице, покручивая сивые усы, величественно кивая с высоты своего роста людям, которые его приветствовали…

А вот, оказывается, о чем он думает, когда остается один: «На случай моей смерти…»

В прошлое воскресенье, когда Пьер вместе со всеми был отпущен на «большую землю» и сидел дома за столом Артема Ивановича, переписывая набело с Сениного черновика сочинение «Моя любимая книга», ему нечаянно попалась эта бумажка. Он сразу узнал почерк деда. Это тоже, должно быть, был черновик, столько в нем было помарок, зачеркнутых слов. Запись обрывалась на полуслове. Может быть, дед Артем взялся писать все заново, либо еще не дописал начатого. Но Пьера как холодом обдало от слов, крупно написанных сверху листка: «На случай моей смерти…»

На том и обрывалось загадочное завещание.

Пьер был ошеломлен и подавлен. Значит, правду сказали тогда те двое, о которых и слышать не хотел дед. Видно, знал дед Артем, что второй кубок может оказаться спрятанным среди зарытых где-то сокровищ и с ними хоронится что-то такое, что дед скрывает в глубокой тайне и что, появившись снова на свет, может угрожать ему смертным позором… Что-то еще было написано сбоку на той бумажке. Почерк был торопливый, бесконечные помарки затрудняли чтение. Пьер так и не успел узнать, что написано сбоку, потому что явился внезапно с прогулки дед. Он увидел за своим столом Пьера. Хорошо еще, что тот догадался, едва заслышав шаги деда, положить сверху одну из книг, прикрыв ею листок. Артем Иванович сразу, беспокойно глянув на стол, как бы торопясь прибрать его, снял и книгу и ту бумажку и запер в ящик стола.

«А может быть, все-таки написать тем двоим по адресу, который они назвали», - думал Пьер. Написать, сообщить, что он готов поделиться… Нет, ничего ему не надо, все готов он отдать, только чтобы вернули тот второй кубок, чтобы деду ничего больше не угрожало ни бесславием, ни позором, который почему-то таился на дне оливиновой вазы, где-то припрятанной.

Неплохо было бы, конечно, взять и себе половину сокровищ… Нет, не себе! Пьер уже начинал привыкать, что можно думать не только о себе. Вот, например, хорошо бы поставить новый, красивый, настоящий памятник Григорию Тулубею. И, конечно, совсем не ради Ксанки. Если уж пошел об этом разговор, то Милка нравилась ему больше. Она была девчонка видная, умела и глазом повести при разговоре. А Ксана уж больно птенчик, бабушкина внучка… Можно было бы также на эти средства, если их раскопать, сделать в новой школе, когда переедут на «большую землю», морской кабинет. И чтобы там была мастерская, где делали бы красивые модели кораблей. Тоже неплохо. А на худой конец, угостить весь класс - если уж гулять, так гулять, - всю школу мороженым по три порции на человека. Это тоже неплохо!..

Но дед запретил ему даже думать о каких-то там сокровищах, велел выкинуть раз и навсегда из головы все это. Ладно ли будет, если он сейчас тайком затеет эти поиски?

Пока же надо было приложить все усилия, чтобы хоть этот стоящий сегодня еще на столе у деда кубок не покинул Сухоярки. Кубок ныне звался уже официально: приз имени Героя Советского Союза Тулубея, учрежденный Артемом Незабудным. Он должен был оставаться в школе имени Героя. Незаметно для себя Пьер уже привык к новым товарищам, понемножку научился дорожить их уважением, и ему хотелось показать себя перед ребятами с лучшей стороны.

Праздник Воды был назначен на воскресенье. День выдался, как говорят в таких случаях, будто на заказ. Солнечный, не жаркий, по-весеннему пахучий. Он словно посмотрелся в зеркало разлившейся под Сухояркой воды и, прихорашиваясь, становился с каждой минутой все прекраснее. Последние облака канули за горизонт, очистив небо, которое теперь сияло всей своей голубой лазурью. Ветерок погуливал по глади водохранилища, мелодично наигрывал что-то на проводах стоявших у воды мачт электропередачи и перебирал, как клавиши, пестрые, развешанные над лодочной станцией флажки свода морских сигналов или, как объяснил хорошо осведомленный во всех морских делах Пьер, флаги расцвечивания. И все дышало запахом, который еще никогда прежде не знали эти места, - запахом просторной воды, уже прогревшейся на солнце.

Шахтеры Сухоярки и других рудников, гости из райцентра с семьями, нарядные, веселые, возбужденные, заполнили места для зрителей, отделенные канатом, укрепленным на стойках вдоль берега, который здесь полукругом охватывал залив водохранилища. В самом центре береговой излучины была сколочена из досок трибуна.

Там собрались товарищи из Совета и партийного комитета Сухоярки и почетные гости из райцентра. Сеня разглядел за барьером трибуны и Галину Петровну Ту-лубей, и Богдана Анисимовича, и Никифора Колоброду, и других знатных людей поселка. Он видел там, над толпой, красивую голову отца. Тарас Андреевич смеялся и все почему-то наклонялся и весело смотрел куда-то вниз. Когда там зрители немножко пораздвинулись, Сеня увидал, что рядом с отцом, облокотившись на перила, стоит Ирина Николаевна. И Сене тоже стало почему-то весело.