Тропа Селим-хана (сборник) - Дружинин Владимир Николаевич - Страница 48

12

Валентин идет к Гете. Улица темнеет, гаснут окна. Вон там сверкают только два окна, - два глаза, наблюдающие за ним с угрозой.

Мысленно он беседует с Гетой. Сперва ему казалось, - он поздравит ее, попросит прощения, в нескольких словах выскажет самое главное и уйдет, не дожидаясь ответа. Она, может быть, кинется за ним. Он не обернется. Но, чем ближе дом Геты, тем яснее Валентину, - не сможет он так уйти, Гета будет спрашивать. Она захочет узнать, от кого он прячется сейчас, кого боится. Как объяснить ей? Объяснить так, чтобы не оказаться трусом в ее глазах, жалким трусом…

Когда он приблизился к подъезду, стало еще труднее. Нет, сказать ей: «Я боюсь» - просто невозможно!… Все же он поднялся. Прислушался. Загадал, - если услышит за дверью ее голос, ее шаги, тогда позвонит.

Он стоял на площадке полчаса или час. Квартира точно вымерла. «Нет дома», - подумал Валентин с каким-то неясным чувством, в котором смешались и облегчение, и досада, и даже вспыхнувшее вдруг озлобление против Геты.

В глубине этой тишины, этого невозмутимого покоя, сгустившегося за дверью, пробудился телефон. Подошла мать Геты.

- Анечка!

Снова тишина, - должно быть, неведомая Анечка что-то говорила там, на другом конце провода.

- Ни в коем случае! Боже тебя сохрани!

Тишина.

- Там же негде купаться! Там же рынка нет фактически! Нет, нет, ты сошла с ума!

Голос еще долго убеждал Анечку не ехать куда-то, где нет ни рынка, ни купанья, нет грибов, ягод, - одни комары. Голос звучал из другого, беспечного мира; и Валентина вновь стало томить ощущение, возникшее еще на вокзале, а может быть, и раньше. Ощущение решетки, невидимой решетки, отделяющей его от жизни, бушующей вокруг, просторной и привольной.

Анечка между тем перестала настаивать и начала прощаться, но спохватилась.

- Да… Нет, я уже была.

Речь шла теперь о каком-то артисте, видимо, очень понравившемся неугомонной Анечке, так как мать Геты сказала:

- А мне не очень… Гета говорит, он переигрывает. Она права, по-моему. Знаешь, она ведь у нас авторитет по искусству.

Смех. Опять тишина.

- У нее?… Ничего, все по-прежнему.

Рычажок звякнул. Тишина затопила все. «Геты нет дома», - повторил себе Валентин.

А впрочем, все равно… Решетка, в которой он метался сейчас, беспощадна, как никогда. Она перед ним, и медная дощечка с именем профессора Леснова, по которой Валентин провел ногтем и тотчас отдернул руку, - это осязаемое звено решетки.

У Геты все по-прежнему… Да, конечно! Ах, актер переигрывает!… Какие еще у нее заботы?

А какой актер? Валентин перебирал в памяти виденные спектакли. Кто переигрывал? Мысли его путались; он не мог вспомнить даже названия пьес, - все слилось в пестрый, крутящийся сгусток лиц, декораций. Он оборвал эти назойливые поиски, упрямо сказал себе, что Гета вчера была в театре. Да, вчера, когда он лежал, закрыв платком глаза, на скамье в зале ожидания.

Кто-нибудь из хлыщей, увивавшихся около Геты в субботу, в день ее рождения, пригласил ее… Ну, ясно! Ипполит или еще какой-нибудь вундеркинд…

Теперь даже безмолвие за дверью злило Валентина. Там все по-прежнему, им там нет никакого дела до него… Он медленно спустился, вышел на улицу. Огромный грузовик пронесся, грохоча, рядом с тротуаром. Валентин отскочил, потом печально улыбнулся. Эх, пусть бы наехал. Тут, под ее окном.

Затем все стало гаснуть в вязкой, удушающей усталости. Все - и гнев, и боль, и настораживающая, не дававшая передышки мысль о Старшем, о мстителе за спиной.

До сих пор самая мысль явиться ночевать в общежитие или к тете Наталье пугала его, - ведь эти его адреса слишком хорошо известны. Теперь он взвешивает, где все-таки безопаснее, и делает при этом мучительное умственное усилие. Пожалуй, лучше к тете…

Найдут?… Все равно!

13

- Пришел, - тихо говорит Наталья, впуская Чаушева. - Спит… Ой, будить жалко!

- Не надо пока.

Они улыбаются друг другу - Чаушев и Наталья, когда-то красивая, отчаянно бойкая, теперь расплывшаяся, присмиревшая. В глазах не огонь молодости, - спокойный свет доброты.

Чаушев доволен. Он рад за Савичева, - нашелся, цел и невредим. Кроме того, Михаил Николаевич испытывает и профессиональную гордость, - гипотеза его начинает оправдываться.

В столовой чисто. Щурится румяная матрешка на чайнике, белеют кружевные покрывала на швейной машине, на полочках с вазочками, на столике под приемником, - шитье самой хозяйки. Портрет механика Кондратовича - скуластого, с лихо закрученными вверх усами. Человек, который был примером честности, сердечного внимания к товарищам.

Чаушев понял сразу, - Наталья и не подозревает, какая беда постигла ее племянника. Здесь, в этой семье, ни на ком не было пятна.

- Спрашивали его?

- Мужчина какой-то… Я ему, как вы велели: «Болен, - говорю, - не встает». Рявкнул по-медвежьи - «ладно!» - и трубку повесил.

- Отлично, - кивнул Чаушев.

- А Валя… Едва вошел, - «Меня, - говорит, - ни для кого нет дома, тетя Наташа. Сказать ничего не могу, - говорит. - После…» Шатается, вроде и вправду больной. Замучили вы его.

Так и есть! Решила, что он связан с пограничниками. Выполнял какое-нибудь задание. И не удивилась, - ведь Савичев бывает в порту, на пароходах, - со студенческой бригадой грузчиков. Пока все ясно в честной голове Натальи. Это очень, очень тяжелая обязанность - войти вот в такой дом и сказать; близкий вам человек совершил преступление.

Но что делать! Чаушев смотрит на часы. Верно, дома уже дожидается Стецких. Пора будить парня.

- Прочитайте-ка! - слышит Чаушев. - Заглянула я, а он спит не на диванчике своем, одетый, а на полу.

Два клочка, разорванная почтовая открытка. «Мы долго, может быть никогда, не увидимся. Я недостоин тебя. Любящий тебя В.»

- Леснова, профессора дочка… Невеста с форсом. Куда ему! Он ведь телочек… И в кармане пусто. Не в свои сани полез, бедняжка.

«Э, да разве в этом только дело!» - хочется сказать Чаушеву. Он отодвинул клочки и молчит. Ему жаль Наталью. Однако надолго ли можно сохранить ее иллюзии, ее чистого, честного Валю! Ну, еще на несколько минут…

Почему он разорвал открытку? Не стало духу проститься с девушкой или понадобились другие, более суровые слова… Людям слабохарактерным свойственно бывает возлагать вину за свои несчастья на других. Оправдывать себя, ссылаясь на условия, на вмешательство со стороны. А Гете, как видно из послания, неведома вторая, темная жизнь юноши. Он никого не допускал туда, - из стыда и страха. Если Гета и виновата, то лишь в том, что не сумела разглядеть…

Ведь она могла бы спасти его! Неплохая девушка - неглупая, прямая, начитанная; но что можно требовать от нее, привыкшей только пользоваться, брать. Что в основе основ воспитания - труд, коллектив, истина старая, но мы не всегда замечаем все последствия дурного, потребительского воспитания. Бьем тревогу, когда они вступают в противоречие с законом, а Гету судить не за что… Она-то честная! Для себя…

Такой человек всем хорош: как будто и правил не нарушает, и не обижает никого; одно отнято у него, съедено себялюбием, - это способность давать счастье другому, а следовательно, и самому быть по-настоящему счастливым.

Чаушев встал.

В соседней комнате ничком, словно подстреленный в спину, лежал Савичев. Правая рука, давно немытая, почти черная свесилась, и пальцы, касаясь пола, чуть вздрагивали. От ног с продранными носками пахло потом.

Следом за Чаушевым тихо, затаив дыхание, вошла Наталья. Подполковник нагнулся и потрепал всклокоченные волосы спящего.

Валентин перевернулся, вскочил.

- Что? - он задохнулся, увидев пограничника в форме. - Вы… Вы за мной… Да, да, все понятно…

Он сел и нелепо выбросил вверх руки, потом поднялся, нетвердо встал, а руки его, ослабевшие от сна, надламывались, словно кто-то рывком тянул их к потолку.