Звериный подарок - Шолох Юлия - Страница 60

Дынко отворачивается и идет к Астелии, подающей ему плащ. С трудом улыбается, кланяясь на прощание. На пороге накидывает капюшон.

— Снаружи жду. — Даже не оглядывается, как будто ему и не важно, слышу я или нет. — Мало кто верит в шанс все исправить, они думают, вожак сломался… совсем. Но я попробую.

Скрипя, дверь хлопает, цокнув металлическими краями, а рядом Астелия торопливо собирает мои оставшиеся вещи:

— Даренька, вернешься, как готова будешь, и продолжим обучение. Ты и так почти все знаешь, кроме последнего правила, о нем сейчас скажу. Хорошо слушай, это самое главное. Когда ты уходишь в навь, тут у тебя должен остаться крепкий якорь, что-то настолько дорогое, что притянет назад, не давая раствориться в потустороннем, полном чуждых сущностей мире. Сейчас у тебя корней нет, жить ты не хочешь. И минуты не продержишься, растаешь, как воск свечной, и ничего после себя не оставишь. Привяжи себя к жизни, вернись к началу, вспомни о своей сути, только тогда ты будешь готова к вызову, не раньше.

Хватает одной рукой сумку, второй с неожиданной силой поднимает меня с пола и тащит к выходу. Там порывисто обнимает:

— Глупая девчонка, молись богам, чтобы не было поздно. Ступай.

И почти выталкивает за дверь.

Волки

Радим уже неделю не слышал Дарьку. Значит, она сейчас далеко. Теперь, запираясь по вечерам в комнате, он с отстраненным интересом думал, а придет ли в себя следующим утром? Каждая ночь могла стать последней, окончательно погрузив в небытие, и бороться с этим без ее слов он больше не мог.

Но нового вожака все еще не было.

Потом однажды ему принесли свиток с посланием. Радим как раз ждал отчет с северной границы и не сразу понял, что на самом деле было написано в бумаге. Или не сразу поверил… Дынко писал, что нашел Дарену и везет в замок. Радим ушел в комнату и весь вечер разглядывал пылающее каминное нутро. И снова думал.

Теперь новый вожак не появится совершенно точно. А из него уже сделали что-то жуткое, измучили, опустошили, вынули душу. Разве такое исправишь? Даже Дарька, даже она тут ничего не сможет поделать, даже если захочет, а он не верил, что можно сделать вид, будто между ними нет теперь этой крепкой, выросшей в ту самую ночь непробиваемой каменной стены. Такую нелегко разрушить даже при большом желании, а уж сейчас…

Итак, вожака не будет, значит, все правда… Значит, боги на самом деле жаждут умываться кровью, жаждут видеть всеобщую бойню, бессмысленную, жестокую, варварскую резню. Слишком много злобы…

И эта глухая тоска… и тупая боль оттого, что она тогда поверила, и вина за то, что слишком много скрывал, пусть и из страха напугать, и из желания уберечь. Ни одного светлого чувства не осталось, только темень в душе. Только мрак.

Столько злобы…

Глава 23

Возвращение

Дорога к замку заняла почти две недели. Проезжали города и деревни, просто меняя лошадей и возницу и нигде не задерживаясь. Дынко сидел напротив, теплый, как печка, и хмурый, как бескрайняя снежная туча. Сначала он много рассказывал, о том, как на границе с лесными на одну из деревень напали мятежники дивов, сожгли ее и разграбили, а с собой забрали местную люна-са с мужем. Судя по всему они и были их главной целью. Альфы добрались туда всего за сутки и все равно опоздали. Группу мятежников поймали и уничтожили, но те добились задуманного. Люна-са пытали, следя за состоянием ее мужа. Он умер немного раньше.

Рассказывал, как просчитывали все возможные варианты поведения дивов и решили, что меня хотят выкрасть — это даст возможность убрать вожака, когда им будет удобно. За каждым чужаком следили. Весь окружающий лес оцепили.

Про Радима не говорил. Да и что говорить? На моей шее висел кровавый камень, который я снимать не собиралась. Истории и объяснения Дынко… опоздали. По сути стало не важно, было это на самом деле или нет. В моем мире — было. Каждый раз когда я вспоминала… его, точнее, когда не удавалось его забыть, перед глазами вставала сцена на кухонном столе. Разве можно ее изменить? Стереть?

Было, нет, какая разница? Для меня — было.

Те, кто это сделал… не остановятся. Так легко вторгаться в чужой мир, ломать его, отравлять и калечить, о какой жизни можно говорить? О каком счастье, какой вере? Все может повториться в любой момент. Бездушная рука врага протянется, схватит и задавит все хорошее, что я растила в своем сердце, а мертвые остатки стряхнет, как ненужный мусор.

За всю дорогу в таверне мы ночевали только дважды. Смывая в воде, остывавшей раньше, чем я в нее залезала, грязь, я боролась с желанием погрузиться в лохань и не вылезать уже никогда.

Последние пять дней мы не останавливались даже поесть. Дынко был изможден и с трудом держался прямо. Но на каждой остановке с завидным упорством искал гонца и отправлял его вперед, чтобы не пришлось в следующей деревне терять время на поиск и замену лошадей и возницы.

Со мной больше не разговаривал. Смотрел только иногда так, словно что-то хорошее вспомнил, а потом глаза снова застывали. И правда, о чем два совершенно чужих друг другу человека могут говорить?

К замку мы подъехали уже ночью, такой черной, что даже снег казался кучами угольной крошки. Ворота распахнулись, как только Дынко высунулся в приоткрытую дверцу, и через пару минут повозка остановилась прямо напротив входа. Тяжелые лампы по обе стороны двери покачивались под порывами ветра, размазывая и так не очень яркий свет по темным каменным стенам.

Дынко почти выпал наружу, но, держась за открытую дверцу, крепко вцепился в мое плечо и потащил за собой. Сопротивляться сил не было. Как и смысла. На ступеньках мы споткнулись одновременно, Дынко схватился за медную дверную ручку, чтобы не упасть, а потом резко ее потянул. Затолкнул меня в открытую дверь, где прямо в холле нас уже поджидали люди. Друзья семьи и мои… родственники…

Приветствую! Я даже поклонилась. Какие необычные у вас лица, те, что остались в памяти, вроде выглядели иначе. Как будто сердитые? По крайней мере, сначала. Я теперь гораздо меньше боюсь людского осуждения, настолько меньше, что просто совсем на него плевать. Да и тот, кто не раз искал смерть и улыбался ей, вряд ли засмущается под вашими такими осуждающими взглядами. Чего же вы… испугались? Что, родственнички, вышли с желанием распинать пристыженную своим поведением нерадивую, глупую простушку? Идите вы…

Что вы знаете? Кто вы мне? Что можете сделать? Ни уберечь, ни отпустить, ни помочь, ни слова доброго сказать. Любить меня не можете, убить тоже.

Власта тихо отступила назад и расплакалась. Девчонка, совсем юная девчонка. А когда-то казалась такой взрослой, серьезной. Просто ребенок.

А вот и он… Тихо подошел сбоку и молчит. Лица остальных расплываются в глазах, тают, теряя всякое значение. Ничего больше не важно, ничего не имеет смысла. Дынко что-то быстро говорит ему на ухо, а я не решаюсь оглянуться. Не могу, застываю, боясь даже пошевелиться.

— Дарена! — Ах, какой голос у него! Злой и невыносимо прекрасный. Никогда он не называл меня раньше так… официально. Никогда не говорил раньше таким грубым тоном.

Дынко нетвердым шагом уходит в коридор, видимо, упадет, не раздеваясь, как только найдет хоть что-то похожее на кровать. Его странствие закончилось, мое — только начинается.

Расплывчатые людские силуэты затмевает бесцветное застывшее лицо. До боли родное. Черные глаза, пустые и холодные. Сухие бледные губы еле двигаются.

— Это правда?

Правда ли то, что сказал Дынко? Что я видела? Из-за чего мучаю и тебя и себя? Мучаю нас обоих и не могу остановиться?

— Да.

Вокруг жестким кольцом резко сжимаются его руки. Радим хватает меня и перекидывает через плечо. Несет вверх по лестнице, и я вынуждена упереться ему ладонями в спину. Его… тепло. Его… запах. То, как он двигался там… на кухне. Не забыть.

В моей комнате так ничего и не изменилось. Уцелевшие игрушки восстановлены на своих местах на каминной полке, оставленные на полу вещи исчезли, ярко горит огонь в камине, кровать аккуратно застелена серо-фиолетовым покрывалом. Когда-то эти цвета напоминали мне краски летней травы безлунной ночью.