Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Вся жизнь впереди… (сборник)

Рождественский Роберт Иванович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Вся жизнь впереди… (сборник) - Рождественский Роберт Иванович - Страница 29

Изменить размер шрифта:

Когда война кончилась,

черный снег

таял на черных полях,

набухали на вязах почки,

а кюветы были водою полны.

Но по-прежнему умирали солдаты

в армейских госпиталях.

От войны умирали.

Хоть и не было больше войны…

Умирали солдаты.

А в окна весенняя морось летела.

И скворцы, приосанясь,

подругам в любви клялись…

Умирали мальчишки,

завершив свое самое первое, самое главное дело:

добыв Победу!

Словно только для этого

и родились.

Счет

Сначала

ровно тысячу дней,

потом еще четыреста дней,

а после еще восемнадцать дней

(так подсчитано)

шла война.

Невозможно было привыкнуть к ней,

невозможно было не думать о ней.

Благословляла,

крестила,

казнила

и миловала она.

И тот,

чья юность осталась в ней,

кто сегодня не может забыть о ней,

говорит о ней

и молчит о ней

в окружении внуков,

лекарств

и седин,

мечтает прожить еще тысячу дней,

потом еще четыреста дней,

потом еще восемнадцать дней.

А после —

хотя бы еще один.

Кладбище под Парижем

Малая церковка.

Свечи оплывшие.

Камень дождями изрыт добела.

Здесь похоронены бывшие,

бывшие.

Кладбище

Сан-Женевьев-де-Буа.

Здесь похоронены

сны и молитвы.

Слезы и доблесть.

«Прощай!» и «Ура!».

Штабс-капитаны

и гардемарины.

Хваты-полковники

и юнкера.

Белая гвардия.

Белая стая.

Белое воинство.

Белая кость…

Влажные плиты

травой зарастают.

Русские буквы.

Французский погост…

Я прикасаюсь ладонью

к истории.

Я прохожу

по гражданской войне…

Как же хотелось им

в Первопрестольную

въехать

однажды

на белом коне!..

Не было славы.

Не стало и Родины.

Сердца не стало.

А память —

была…

Ваши Сиятельства,

Их Благородия, —

вместе —

на Сан-Женевьев-де-Буа.

Плотно лежат они,

вдоволь познавши

муки свои

и дороги свои.

Все-таки – русские.

Вроде бы – наши.

Только

не наши скорей,

а – ничьи…

Как они после —

забытые,

бывшие, —

все проклиная и нынче, и впредь,

рвались взглянуть на нее —

победившую,

пусть —

непонятную,

пусть —

непростившую,

землю родимую!

И —

умереть…

Полдень.

Березовый отсвет покоя.

В небе —

российские купола.

И облака,

будто белые кони,

мчатся

над Сан-Женевьев-де-Буа.

Дождь

закапал неохотно,

словно

не желал идти.

Будто вспоминал,

как ходят

настоящие дожди.

И дорога,

что с опушки

неторопко в лес ползла,

вся —

в немыслимых веснушках

капель дождевых

была.

Дождь

качнулся, вырастая.

И – немного погодя —

все на свете

сразу стало

частью

этого дождя!

Был он щедрым,

был он крупным,

лился,

падал свысока,

в землю уходя

по трубам

светлого березняка.

Был

доволен сам собою,

сам собою

поражен!

А потом

увидел поле

и —

пошел в него,

пошел!..

Кончился,

как огорошил.

Убежал —

и не найдешь…

Майский,

молодой,

хороший,

пахнущий арбузом

дождь.

Старая записная книжка

Где же она пропадала?

(Поиски – труд напрасный!)

Вновь я ее листаю,

с прошлым —

глаза в глаза.

В этой потертой книжке,

будто в могиле братской —

мертвые

телефоны,

мертвые

адреса…

Уже ничего не поправишь.

Уже ничего не скажешь.

И не напишешь писем.

И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —

Шукшин Василий Макарыч.

А перед этим —

рядышком —

Симонов

и Смеляков…

Как поименный список

армии перед боем

(хватит работы санбатам,

разведчикам

и штабам!).

Ояр!

Куда же ты, Ояр?!

Не отвечает Ояр.

Сумрачно и таинственно

палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

все еще смотрят призывно.

Все еще дышат,

требуют,

вздрагивают и говорят.

Я имя читаю

и слышу

глуховатый голос Назыма:

«Брат,

мы давно не виделись…

Как поживаешь,

брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии

тяжко…

Зимний полуденный Вильнюс.

За незастывшей рекой

улица Малонёи.

«Стаська! – кричу я.

– Стаська!»

Он улыбается грустно.

Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.

Однако

имя любое —

словно

прикосновенье к огню.

Строчка:

«Звонить Паруйру!!»

Два восклицательных знака.

Может, звонил.

Не помню.

Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

жалует

и обвиняет,

Как черный квадратик в «Вечерке» —

каждый ее листок…

Где ты, Кузьмич?

Откликнись!..

И комнату заполняет

неповторимо протяжный,

скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,

старую книжку листаю.

Вся она —

будто исповедь

осиротевшей семьи…

Рана моя

открывшаяся.

Память моя

святая.

Други мои – товарищи.

Вечные судьи

мои.