Время вспомнить (СИ) - Норд Наталья - Страница 45

  ― А что у вас с рукой, госпожа? ― спросил мальчик.

  ― Почему это госпожа? ― с улыбкой поинтересовалась девушка. ― Может, я ората.

  ― Фью, ― присвистнула Мейри. ― Будто я орату от госпожи не отличу.

  ― Да вижу уже, отличишь. А что мне нужно, чтобы выглядеть оратой? ― подумав, почему-то спросила молодая госпожа.

  Мальчик пожал плечами, ничему не удивляясь, мало ли у кого какие нужды, этой вон захотелось побегать простой горожанкой.

  ― Снимите шапочку, она у вас дорогая, ораты носят вязаные, а не из меха, в лавке за вашу хорошую цену дадут...если надобно, жакет ваш тоже в глаза бросается, здесь носят вот так, ― Мейри провела ладонью на уровне талии, ― а у вас...ну это...пояс под грудью, так господа носят. Говорить надобно вам по-другому. Сильно командуете, так люди с деньгами себя ведут. Владетели какие...туторша наша...так говорит.

  ― Не любишь туторов? ― девица засмеялась.

  ― Не люблю.

  Мейри испугалась, не перегнула ли палку с советами, но девушка посерьезнела и сунула мальчику еще монетку.

  ― А руку я сломала. На меня снега свалилось много. Очень много. Меня Стамина спасла, лошадка.

  ― Где ж вы столько снега нашли? ― ухмыльнулся мальчишка.

  ― Далеко, ― девушка вздохнула, печаль мелькнула в карих глазах.

  ― Вон, ― Мейри ткнула пальцем в вывеску с изображением подзорной трубы. ― Лучшая лавка. Я вас здесь подожду?

  Слышно было, как девица торгуется с лавочником. На чем они там сговорились, мальчик не услышал, но кареглазая вышла из лавки довольная, даже подмигнула Мейри. Наблюдательному пацаненку увиделось, что сумка ее потяжелела - растопырилась вниз одним боком, словно там лежало что-то весомое, округлое. Нужно и дальше пасти барышню, может еще денег подкинет за какие услуги. Сестре нужны отвары сухих ягод для поддержания сил, а они в эту пору дороги.

  Девушка неловко держала под мышкой раскрытый тубус, оттуда на мостовую выпал желтый, засаленный лист бумаги, исписанный аккуратным почерком, Мейри даже разглядела занятный рисунок какой-то травы. Мальчик поднял листок и сунул девушке в здоровую руку. Та, опять вздохнув, вгляделась в строки и пробормотала: 'Ну нет, милая, мне теперь к тебе нельзя.' Потом она сунула листок в тубус и весело спросила:

  ― Ну что, где тут у вас можно хорошо пожрать? Я угощаю.

  'Пожрать? Тоже мне, госпожа', ― успела подумать Мейри, прежде чем сон лопнул мыльным пузырем и соткался вновь.

  'О, нет', ― мысленно простонала ученица, вступая в новое сновидение..

  Если предыдущий сон Мейри немало позабавил, и она сама, желая его продолжить, не просыпалась, хотя и могла, то в этом она хозяйкой не была ни себе, ни тому телу, в котором пребывала. Она не могла видеть себя со стороны, но тело, хрупкое, невесомое, полумертвое, было, несомненно, девичьим. Мейри то осознавала себя, то терялась в ватном сознании неизвестной девушки. Женские голоса гудели над ухом, мягкие руки теребили Мейри, поднимали, так, что голова ее безвольно откидывалась назад, а ей всего-то и надо было, что заснуть, наконец, прекратить бессмысленную борьбу за жизнь, такую никчемную, так небрежно, почти лениво, отнятую.

  ― Боги, боги, ― бормотал тот же ласковый голос, взволновавший Мейри до глубины души, тот самый, что просил пощадить страшную тварь из первого сна. ― Не кладите ее близко к огню, закутайте просто, пусть отогревается внутренним теплом...Не надо растирать, не надо, нужно раздеть и укутать...Что же с тобой приключилось, радость моя?

  ― Мама, ― голос почти не подчинялся, из горла вырвалось какое-то сипение.

  ― Да, да, я здесь, ― откликнулась женщина. ― Ты можешь говорить, моя милая?

  ― Могу.

  Кто-то приподнял девушку, в полуприкрытые веки попал свет костра. Все плыло, было мутным, но во сне Мейри узнавала место: странные (сводом) стены, очаг.

  ― Снимите с нее это ...― на этот раз голос был хриплым, старческим.

  Руки принялись опять терзать бесчувственное тело, мелькнул край оборванной тряпки, из которой торчали какие-то клочья, и Мейри заплакала, заскулила, потому что вспомнила эту тряпку - старое одеяло, важное, нужное, просто необходимое ей сейчас для спасения. И этой вещи ее хотели лишить!

  ― Ох, да оставьте, видите - она боится. Укройте шкурами...

  Что-то пушистое легло сверху, длинные трепещущие ворсинки заслонили бьющее в глаза пламя, успокоили взгляд. Мейри ощущала странное покалывание в руках и ногах, и оно становилось все сильнее, причиняли ей боль, она хотела перевернуться, но не могла.

  ― Это что еще за...Бриона, Цори, помогите, разожми руку, девочка...вот так...

  Голоса загомонили.

  ― Ты помнишь, что с тобой произошло?

  ― Нет, ― ответила Мейри, поняв, что обращаются к ней. ― Больно.

  ― Сейчас, радость моя. Будет полегче.

  Ей влили в рот какое-то питье, приподняв ее голову, и она смогла увидеть обращенные к ней тревожные лица трех женщин. Двух, бабушку и внучку, Мейри, вроде как, помнила. Женщина, красивая, светловолосая, с родным голосом, но совершенно незнакомая, поднесла к глазам Мей что-то блестящее, мельтешащее в свете очага, спросила:

  ― Это твое? Ты держала его, когда Цори нашла тебя возле шатра.

  Мейри разглядела предмет в руках женщины - серебристый блестящий кулон на длинной цепочке. Ужас плетью хлестнул в груди, кажется, она закричала во сне...и проснулась.

  Мейри раскрыла глаза, вслушалась в дыхание спящих, но страх висел над ней, как паутина, и только всхлип кого-то из младших в темноте чуть развеял марево ужаса. Девушке было холодно, после обильных праздничных напитков хотелось по малой нужде, но страшно было даже подумать о том, чтобы выйти на двор в ночь. Одеяло комком лежало на полу у лавки и, потянув его Мейри увидела свернувшуюся на нем петелькой старую Сушу. Вот и славно. Как в детстве, девушка подхватила недовольную кошку на руки, и, растолкав всхлипывающих малышей, которые больше всех тянули накануне ягодный морс, под надежной мурчащей защитой повела всю компанию на двор.

  ****

  Утром Мейри никто не разбудил. Она лениво открыла глаза, поерзала, вспомнила, почему спит в узкой детской постельке, а на ее кровати разметались, ноги к головам, две младшие девочки. Оценив через полуоткрытую дверь высоту солнца, Мейри решила, что саг накануне только грозился взять ее с собой, а уехал один, хмыкнула, вспомнив ночные кошмары, казавшиеся теперь глупым бредом перегруженного пуза. В дверь, не спеша, вошел Маврун. Зорким глазом изучив обстановку в человеческом курятнике, он расправил куцые крылья, встряхнулся и принялся выискивать что-то на разукрашенном весенними лучами дощатом полу. Никто, конечно, и не подумал переименовывать петуха, как был демоненком, так и остался, Лелея согласилась-таки, что для исчадия Маврун - самое имя. Однако после взбучки и темницы негодник поутих, занялся своими прямыми обязанностями - водил по двору курочек, встречал солнце, кукарекал тревогу, меры только не знал и наглости не потерял. Вот и сейчас, беспутный, завел глупых бисероглазых подружек прямо в дом. Куры доверчиво шли за мужем, переступая чешуйчатыми лапами. Суша смотрела на них, прищуря желтые опасные глазищи, мол, дали б мне волю, показала бы, кто в доме хищник.

  Кара вошла в спальню на цыпочках, кивнула Мейри, принялась растерянно оглядываться, вспоминая, видно, куда что во вчерашнее суете уложила.

  ― Что ищешь?

  ― Гребешок.

  ― Младшие кукол чесали вчера не твоим ли, костяным?

  Кара оглянулась на сопящих девочек, махнула рукой, распустила косу, принялась переплетать, водя по прядям растопыренными пальцами.

  ― Гости разъехались?

  ― Давно уже. Саг Флов к озерам подался на рассвете. Учитель сказал, чтоб в третью четверть ты ждала его с лошадьми за околицей.

  ― Четыре храма, чего ж не разбудили? ― подскочила Мейри. ― А где сам?

  ― Ночью ората с дальнего села мужа, окаянниками убитого, привезла отмолить, так они с Брием на рассвете на погребальный его повезли, на поляну.