Живая душа - Трутнев Лев - Страница 36

Подруга Белогрудого следовала чуть сзади, почти крыло в крыло с ним, а за ней летел Черный. Упорно двигались они ровными рядами, слушая вожаков, напрягая все мышцы тела, и желанная степь приближалась медленно, но неотвратимо. Изредка глубоко внизу россыпями звезд поблескивали огни людских поселений, и тогда на какой-то миг гусей охватывало беспокойство, они долго перекликались, пока не уплывал назад этот сверкающий сгусток.

До степных озер, вокруг которых разбегались заветные поля со жнивьём, оставалось немного. Именно они были первыми узловыми местами, где гуси подолгу отдыхали, накапливали жир. Без запаса жира, необходимого в полете как горючее, птицам не одолеть долгий путь от степей до берегов холодного моря.

Впереди идущие стаи начали плавное снижение. Станица распалась. Гуси пошли на разной высоте и в разных направлениях. У каждого вожака было свое излюбленное, досконально изученное озеро или часть его, и каждый вел своих гусей к наиболее знакомым местам.

Сбоку, в предрассветной дымке, проступило светлое округлое пятно, и Белогрудый узнал в нем то самое озеро, на котором осенью им не давали покоя охотники. Но он обрадовался ему и не сдержался, закричал радостно: «Клы-клы-клы…» И вся стая подхватила его крик, заиграла крыльями, соскальзывая вниз.

Степь таинственно темнела, ровно и широко. Но уже повеяло на гусей запахами хлебных пашен, талой воды, и они стали резко снижаться.

Зарябили внизу слабые волны, и Белогрудый мягко коснулся их. Сложив крылья, он тут же оглянулся, ища гусыню. Она была рядом, впереди.

Птицы молчали, слушая, но уловили лишь тихий многоголосый говор своих собратьев и с жадностью заплескались: купание после долгого полета не меньшее блаженство, чем еда.

Из-за горизонта вырвались лучи солнца, скользнули по ровной степи, освещая ее и отогревая. Несколько жаворонков, зависнув в воздухе, славили ясное утро, весну, жизнь, и гуси попритихли, как бы боясь своим гомоном заглушить эти песни. Они отдохнули, выкупались, напились, и голод с особой остротой охватил их.

Вожак подал несколько громких звуков, оповещая стаю, и тяжело поднялся с воды. Тотчас за ним, с шумом и криками, начали подниматься остальные гуси. Взлетел и Белогрудый, следуя за самкой. Едва они набрали высоту, с осторожностью пересекая берег, как вокруг открылись желтые поля непаханого жнивья. Гуси, помня прошлое, старались заприметить поле без маленьких соломенных куч, в которых обычно прятались охотники, но все пространство, почти от самого озера до горизонта разделенное легкими полосками лесопосадок, пестрело от неубранных соломенных копен, и выбора не было.

Далеко засветился широкий разлив воды посредине жнивья, и вожак повернул туда, чуть-чуть замедляя полет, потянулась за ним и вся станица. Голубая, с блеском гладь талой воды слепила, мешала подробно рассмотреть соломенные набросы, косматившиеся неподалеку от воды. Соблюдая строй, гуси снижались, нацеливаясь на середину разлива, широко разворачивались над его мелководными росплесками, тянувшимися вдоль ершистой стерни.

Белогрудый заметил, как кто-то шевельнулся в приземистой кучке соломы, на которую он косил взглядом, и шарахнулся в сторону, оттесняя из строя гусыню. Тут же послышался предостерегающий гогот вожака, который был ближе всех к опасному месту, и стая взмыла вверх, молотя воздух тугими крыльями. Раздался оглушительный грохот. Белогрудый увидел, как у вожака будто надломилась шея и он свалился вниз, к земле, камнем. Грохнуло еще раз, и Белогрудому чем-то обожгло крыло. Он запищал от боли и страха, как в далеком пуховом детстве. Сердце у него словно остановилось, но силы не убавились, и гусь отметнулся далеко в сторону, к самой середине разлива.

Выровняв полет и одолев страх, Белогрудый оглянулся. Впереди, торопливо гребя крыльями, летел Черный, а сбоку, чуть ближе, выгибая от испуга шею, набирала высоту гусыня. Других птиц из своей стаи Белогрудый не увидел. В разных местах мелькали только чужие, незнакомые гуси. Все потонуло в тревожных криках, в беспорядочном мельтешении больших серых птиц.

Черный набрал большую высоту и пошел назад, к озеру. Но Белогрудый тянул вправо. Он видел, что упал лишь один вожак, и представлял, что где-то должны были находиться остальные гуси их косяка.

Белогрудого мучил голод, пустой его желудок болезненно ныл, но без стаи, в одиночку, он боялся опускаться на землю. Там, у разлива, должны были находиться удобные для кормежки места. Недаром вожак вел их туда. Белогрудый заметил чужую стайку, летящую к разливу, и криком подал сигнал гусыне и Черному. Теперь, когда они остались одни, Черный не вызывал у него неприязни: все же они были из одной стаи и привыкли друг к другу.

Впереди снова заблестел разлив, но где-то опять прогремело, и Черный вырвался вперед, забрал круто влево, а за ним в испуге потянулась и самка.

Белогрудый полетел за ними. Тут он увидел кучку соломы с другой стороны и загоготал предупреждающе, но было уже поздно: грохот потряс воздух. От страха гусь даже не смог отвернуть в сторону.

Черный, летящий впереди, сразу же согнул шею под грудь, перевернулся и стал падать. Второй выстрел острой болью прошил сердце Белогрудого: он увидел, что его подруга, роняя перья, заскользила вниз. В отчаянии Белогрудый спланировал к ней, загоготал, стараясь крылом поддержать гусыню снизу. И она потянула над самой землей, странно и непривычно. Уже далеко в поле крылья у гусыни заломились на спину, она грубо ударилась о землю и, перевернувшись, забилась в агонии на стерне. Белогрудый будто налетел на невидимую стенку. Он резко затормозил, завис почти вертикально, неимоверно изгибая крылья, холодный таинственный ужас охватил его. Даже сесть рядом гусь побоялся, чувствуя, что свершилось нечто страшное, непоправимое. Он отлетел в сторону и, набрав высоту, стал кругами ходить над тем местом, где лежала самка. Гусь видел ее, неподвижную, похожую на кучку перьев, и звал, надрывая грудь.

Из соломы выбрался человек и побежал по стерне в сторону гусыни. Белогрудый поднялся еще выше, предупреждая и призывая ее, но она не двигалась…

Напуганный выстрелами, Белогрудый ушел на озеро и опустился на середину плёса. Задетое дробью крыло побаливало, и гусь клювом ощупывал рану, испытывая и облегчение и боль. Тоскливым криком встречал Белогрудый каждую новую стайку, ища подругу, но она не отзывалась. Пересиливая боль и страх, гусь снова полетел на разлив, забираясь выше и выше. Он теперь знал, что на большой высоте не так опасно.

Яркое солнце не радовало, не грело гуся, не замечал он и призывной желтизны полей, мирной переклички птиц. Тоска оттеснила все его чувства.

Людей на разливе не было, и Белогрудый полетел к тому месту, где на стерне должна была находиться гусыня. Еще издали он окинул взглядом все поле и не увидел ее. Снижаясь, Белогрудый стал летать кругами, беспрерывно крича, но никто ему не отзывался. Гусь заметил что-то похожее на притаившуюся самку и спланировал еще ниже, к самой земле. Но то, что он принял за гусыню, оказалось клоком старой соломы. Белогрудый опустился на жнивьё и стал опять звать подругу. Где-то далеко кричали другие гуси, но знакомого голоса он не улавливал.

Голод с новой, неудержимой силой стал донимать Белогрудого. Гусь пошел по стерне, тыча клювом в хилый ершик стеблей, и неожиданно наткнулся на редкие, набухшие от влаги зерна. Долго, с наслаждением он клевал их, проглатывая торопливо и жадно…

Днем, когда на большом озере собралось огромное скопище гусей, Белогрудый долго летал, пока наконец не услышал голоса своей стаи. Его встретили дружным гоготом, но радость гусака была недолгой. Весь день просидел он на песке, спрятав голову в рулевые перья крыла.

Он тосковал и по-своему плакал. Ему опять грезилась тундра, мягкая трава, маленькие братья и сестры…

Так прошел день, второй, третий. Белогрудый не переставал летать на то место, где потерял подругу. Ему казалось, что она жива и спряталась от него или попала в другую стаю. Но гусыни нигде не было. Часто и подолгу Белогрудый отходил в сторону от резвящихся на отмели гусей и дремал в сладком удовольствии, потому что только во сне он видел и тундру, и свою семью, и гусыню…