Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 87

Изменить размер шрифта:

Моему брату Мигелю

Перевод Юнны Мориц

Я сижу на скамье перед этим жилищем,

где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.

Я думаю, как простодушно мы играли бы вместе

и мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»

Вот спрячусь, как прежде,

во время вечерней молитвы,

и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.

А после в гостиной, в передней, в углу коридора

ты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.

Я помню, что мы доводили, играя,

друг друга до слез.

Мигель, ты спрятался

в августе, ночью, почти на рассвете,

но вместо улыбки тебя осенила печаль.

А я, твое неумолкшее сердце второе,

смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.

И жуткие тени ложатся на детскую душу.

Ты слышишь, Мигель, выходи,

я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.

Черные листья

Перевод А. Гелескула

Лишь сигарета в сумраке горит,

подрагивая вспышками тревоги, —

и нервный ритм

колышет на дороге

пастушью тень, как мертвый тамаринд.

Сырая ночь стекает по стене,

смывая все от крыши до приступка, —

и тает дом в разбухшей тишине,

где дышит дождь мучительно и хрупко.

Как постарела дверь!

Я и доныне помню ее пенье.

Но, тихая, молчит она теперь

и только пепел сеет на ступени,

а сотни глаз зияющей тоски

с меня не сводят темные орбиты,

и по углам латают пауки

лохмотья тени, веющей забытым.

И горечью дохнув,

из темноты несмело и незряче

встают ворота, руки распахнув

в растроганном и судорожном плаче, —

то вновь мои сыновние глаза

коснулись их немого полукруга,

где в каждой щелке тайная слеза

уснула, как далекая подруга.

И вот полузабытая тоска

с бездомным сердцем тихо зашепталась.

— Сеньора?

— Да, сеньор, она скончалась…

а я все вижу креп ее платка…

Былое бредит, болью оживая,

и молча принимается в ночи

отверженная муза кочевая

точить свои певучие ключи, —

как будто там,

где стынут ненавистно

пустых могил землистые зрачки,

зажглись, верша таинственную тризну,

магические древние клинки…

А дождь идет, идет… И все дурманней

плывет кадильным дымом отпеваний

камфарный запах лавров вековых,

которые стоят, темны и строги,

и в дождь, не покрывая головы,

оплакивают мертвых у дороги.

«В тот день я родился…»

Перевод А. Гелескула

В тот день я родился,

когда господь занемог.

И знают все, что родился

и рос и не стал добрей

но никому неведом

декабрь моих январей.

Мои тайники пустые

глубоко погружены,

и что-то в душе зияет

под куполом тишины.

Однажды она звучала —

и голос был как ожог.

Ибо в тот день я родился,

когда господь занемог.

Слушай же, слушай, брат мой…

Ладно. Пора обратно —

взвалив декабри на плечи,

свалив январи у ног…

Ибо в тот день я родился,

когда господь занемог.

И знают все, что живу я,

жую свой хлеб… И не знают,

откуда она, моя злая,

моя гробовая тоска, —

как ветер, распутанный Сфинксом,

назойливым духом песка.

И знают все… И не знают,

что Свет от чахотки тает,

а Мрак откормлен и горд,

и всех нас венчает Тайна —

наш горький и вечный горб,

певучее грустное бремя, которое нам обещает

неведомый Южный пролив за пределами наших дорог…

В тот день, когда я родился,

господь занемог.

Господь тяжело

занемог.

«Одиночка в четыре стены…»[239]

Перевод Юнны Мориц

Одиночка в четыре стены,

о, коробка в четыре стены,

безнадежная вечная цифра!

Четвертует четверка углов

все четыре конечности тела

четверней ежедневных оков!

Где ты, ключница с лаской ключей?

Если б ты увидала, как вечно,

несомненно и ровно четыре!

Если б мы оказались вдвоем

против них, четверых. О, скажи мне,

ты б ни разу не плакала, правда?!

Ах, застенок в четыре стены!

Две из них, что гораздо длиннее,

этой ночью меня истерзали

тенью двух матерей уже мертвых,

но ведущих вдоль бромистых склонов

одного и того же ребенка.

Остаюсь я с протянутой — правой,

в ней усилия левой и правой,

двух, разъятых насилием, рук.

О, ищу я третейскую руку,

чтоб она приласкала на ощупь

искалеченность духа и тела,

заточенных в пространство и время.