Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 82

Изменить размер шрифта:

Богорез

Убрав со лба маисовые прядки,

Лаку́ медоволицый в упоенье

творит святых, скобля ножом поленья.

Рука в поту, как в глянцевой перчатке.

Змеится стружка цвета золотого.

Лоб старика в тяжелых каплях меда…

И повторяют люди из народа:

«У старика Лаку лицо святого».

Как пилигримы в призрачной пустыне,

немые пальцы ищут терпеливо

святых — в поленьях лунного отлива,

апостолов — в багровой древесине.

Когда он злится — и стамеска злится,

а радостен — ликует мастерская.

Когда скорбит — живая скорбь людская

ложится тенью на святые лица.

Так беспокоен он, так постоянны

его труды, смятенья и заботы,

настолько он ушел в свои работы,

что сам похож на образ деревянный.

Вы старика Лаку в толпе найдете:

его волнует жизнь простолюдина,

он ловит жесты, чтобы воедино

своих собратьев слить в древесной плоти.

Настолько зорок он, настолько точен,

что люди узнают в резных фигурах

себя самих — молчащих и понурых,

как старые деревья вдоль обочин.

Приблизив нож к безликой заготовке,

старик, чье сердце пышет юным жаром,

всю страсть свою передает ударам,

расчетливым, как выстрел из винтовки.

Творя святого, он и добр и страшен.

Он нож ведет то бережно, то резко.

Порой нежнее льна его стамеска,

порой остра, как плуг на теле пашен.

Он дев святых дарит земной красою,

как чародей, вселяя жизнь в обрубки:

он алой краской им наводит губки

и окропляет их глаза росою.

Он дружен с древесиной, и похоже,

что в нем сплелись тугие волоконца

деревьев — этих изваяний солнца

с причудливым тиснением на коже.

…Змеится стружка цвета золотого.

Лоб старика в тяжелых каплях меда.

И повторяют люди из народа:

«У старика Лаку лицо святого».

Ослепляющий жаворонков

Он ослепляет птиц.

В рассветный час

он видит в дрожи глаз затменье солнца.

Рука его порою так трясется,

как будто он себя лишает глаз.

Такая уж у старца работенка,

весь день к нему поток людей стремится,

считают люди, что слепая птица

поет особо сладостно и тонко.

Едва лишь солнце патокой рассвета

зальет испепеленные пригорки,

а он уже сидит в своей каморке,

зажмурившись от солнечного света.

Кому обязан он своим уменьем

стыдливо ослеплять живую влагу?

В каких краях, кто обучил беднягу

поспешному насилию над зреньем?

Он прячет свой испуг за жалкой ложью:

у ослепленной птицы чище трели…

Но каждый раз, волнуясь, еле-еле

с предательской справляется он дрожью.

Ему не сладко в этой гнусной роли,

которую всегда играть готов он.

Как раб, цепями к ремеслу прикован,

он трудится — и корчится от боли.

Вот начал он…

Рубаха липнет к телу,

едва в его руке забьется птица.

Он жалко улыбается — и злится,

все не привыкнет к этакому делу.

Он вздрагивает, плоть живую жаля,

не ощущая собственного тела,

рука как будто одеревенела,

морщинистая, дряхлая, чужая…

А птица и слепая знает песни —

в ее напевах ливень вдохновенья,

здесь каждый звук похож на дуновенье

ветров, носивших птицу в поднебесье!

А он живет лишь прошлым — теми днями,

когда мальчонкой бегал и смеялся,

когда весь мир волос его касался

лучами солнца, ветром и ветвями…

Он ослепляет птиц.

В рассветный час

он видит в дрожи глаз затменье солнца.

Рука его порою так трясется,

как будто он себя лишает глаз…

Плетельщик корзин

Плетельщик ивовых корзинок,

седой задумчивый молчальник, —

он из времен прибрел далеких,

спустился с гор, добряк печальный.

В горах рожденный, на равнине

он не забыл дыханья гор.

Он ладил из лозинок сказки,

неугомонный фантазер.

В слепую пору долгих ливней,

когда пернатые — всего-то

комочки глины между сучьев,

без крыл, без песен, без полета,

он горный контур горизонта

вплетал в очередной узор:

он ладил из лозинок сказки,

неугомонный фантазер.

Когда в своей каморке брался

он за плетение корзинок,

казалось, будто бы на пальцы

стекают звездочки с лозинок

и пузырьки живицы свежей

сочатся из древесных пор, —

он ладил из лозинок сказки,

неугомонный фантазер.

К нему гурьбой сбегались дети

и гнезда в бороде свивали,

когда разгневанное лето

свирепо опаляло дали,

полуприкрыв глаза, он слушал

их немудреный птичий спор

и ладил из лозинок сказки,

неугомонный фантазер.

Никто не замечал печали

в глазах его и в каждом жесте,

когда он отдавал корзину,

как будто отдал с нею вместе

всего себя… Сжималось сердце,

туманом застилало взор….

Он ладил из лозинок сказки,

неугомонный фантазер.

Когда же он исход свои начал —

так, словно таял в зазеркалье, —

весь мир потек в его корзину,

чтоб с ним уплыть в глухие дала,

его руками стали корни,

а небом — ивовый шатер,

пока и сам не стал он сказкой,

неугомонный фантазер.