Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 75

Изменить размер шрифта:

ОКТАВИО ПАС[199]

Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели,

яблоки пляшут, такт отбивая;

кружится роза,

свежего бриза роза живая.

Двинулись тучи,

рябью погнало воздух бездонный,

круг горизонта

вслед завертелся, как заведенный.

Нет горизонта;

кружатся маки, бриз обжигая;

девушка в пене

гребнем буруна взмыла нагая.

Я исчезаю

светом и пеной, телом без плоти;

мир — это ветер,

это лишь воздух на перелете.

Два тела

Встретятся два тела,

и порой — как волны

в океане ночи.

Встретятся два тела,

и порой — как корни,

сросшиеся ночью.

Но порой два тела —

два холодных камня,

и вся ночь — пустыня.

По порой два тела —

два ножа холодных,

и вся ночь — их отблеск.

И порой два тела —

две звезды падучих

в опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на туго

натянутой нитке звука,

дрожит и звенит пичуга.

Дрожаньем стрелы крылатой

она расщепила ветку —

и дрожь отдалась руладой.

Сосновой щепой смолистой

сгорает она, живая,

в пылу золотого свиста.

Напрасно взгляд поднимаю:

звенит над засохшей веткой

одна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая,

в ночи взрывается петарда —

взлетает роза золотая.

И, как петарда, в яркой пене

взлетают волны, рассыпаясь, —

из-под крыла вскипает пенье.

И, словно роз тугие слитки,

петардой свернуто движенье,

окаменелое в улитке.

Витки спирали в напряженье

растут и ширятся повсюду —

не унимается движенье.

Вчера улитка — сгусток тени,

а завтра — свет, волна и ветер,

и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,

ночь влажного зрачка озерной глубины —

в твоих зрачках тревожного коня,

в твоих зрачках таинственной воды.

Глаза воды ночной,

глаза ночного дна,

глаза речного сна.

Сиротство с тишиной

бредут, как два зверька, гонимые луной,

и пьют из этих глаз,

и пьют из этих вод.

Откроешь ты глаза —

и открывает ночь замшелые врата

в заветную страну неведомой воды,

ключи которой бьют из сердца темноты.

Закроешь ты глаза —

и тихая река вливается в тебя,

и вновь ты для меня темна и далека:

то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука.

Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,

и поднимаюсь, и топчу вслепую

сухие листья и немые камни,

и кто-то за спиной их топчет тоже:

замру — замрет и он, прибавлю шагу —

он тоже. Озираюсь — ни души.

Вокруг темно и выхода не видно,

нет никого, и я кружу, кружу,

а закоулки вновь меня выводят

на улицу, где я крадусь за кем-то,

кто падает впотьмах и, поднимаясь,

глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Той первой смерти нам не позабыть,

хотя такой была она мгновенной,

что не дала ни лечь, ни причаститься.

Я слышу неуверенную палку,

и шум переводимого дыханья,

и звук шагов. Умерший на пороге.

Недолог путь от лестницы до смерти,

и времени едва хватает сесть,

поднять лицо, найти глазами стрелки

и удержать сознаньем: полвосьмого.

И до сих пор я слышу, как часы

упрямо отбивают шаг на месте,

не уходя и вспять не возвращаясь.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

И ту, что умирала ночь за ночью,

и медленная смерть ее была

как долгое прощание, как поезд,

который все не может отойти.

Все ловят губы ниточку дыханья,

все ширятся зрачки, о чем-то просят,

и, с лампы на меня перебегая,

глаза ее впиваются в мои

так жадно, словно душат их в объятьях,

но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,

и прячется, и с берега следит,

как тонет тело, тонет и теряет

соломинку спасительного взгляда.

Куда она звала меня? С собою?

Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.

Наверно, оттого и умираем,

что с нами умереть никто не хочет,

в глаза нам заглянуть никто не может.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Того, кто вышел из дому и канул,

и неизвестно, где он заблудился,

куда забрел, в какую тишину.

Но за столом семенным, вечерами,

бесцветные пустоты наших пауз

или порой оборванная фраза,

повисшая в молчанье паутинном,

распахивают двери — перед ним.

Слышны шаги. Идет. Остановился…

И кто-нибудь из нас тогда встает

и двери запирает понадежней.

Но он упрям, он долго протестует.

Он прячется среди зевков и стульев,

в пустых углах и складках занавесок.

Ведь он не мертв, он просто не вернулся.

И протестует, как ни запирай.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Их лица, повторенные моим,

безглазые и пристальные взгляды, —

не прячется ли в них моя разгадка,

кровавый бог, который движет сердцем,

и ледяной, по капле пьющий кровь?

Их тишиной зеркально отраженный,

я — их смертей живое продолженье,

и — что скрывать — я их последний крах.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Порочный круг мышления, все тот же

и завершенный там, откуда начат.

Поток слюны, который станет пылью,

неискренние губы, ложь за ложью,

полынный привкус мира, безучастье,

пустых зеркал абстрактные пучины,

все то, что в час кончины остается

и ждет, и все, что кануло навеки, —

все разом поднимается во мне

и хочет жить, и просит корку хлеба

глоток воды, в которой отказали.

Но нет воды, все высохло до дна.

Изглодан хлеб, изжевана любовь,

взамен нее невидимые прутья

и в клетке дрессированная сучка

на пару с рукоблудом павианом,

а что пожрал — тебя же пожирает,

и в жертве обретаешь палача.

Растоптанные дни, газетный мусор

угар ночей, раскупоренных наспех

и галстук поутру скользит удавкой:

«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»

Пустынен мир, и нет конца пустыне

и рай закрыт, и ни души в аду.