Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович - Страница 21

5

Атамаз часто кичился своим умением драться и обижал многих, но тем не менее был близок с большинством товарищей. После драки с Савмаком он стал степенней, сдержанней, уже не лез всюду с едкими шуточками и колкими насмешками. Урок, полученный от новенького, пошел ему на пользу. Но, встречаясь с Савмаком, он смотрел на него своим высмеивающим взглядом, на губах змеилась усмешка, а козлиные глаза еще более суживались.

«Чего он на меня так смотрит? – спрашивал себя Савмак. – Словно хочет сказать обидное или таит против меня зло!»

Однако никто ничего обидного не предпринимал против Савмака. «Дикого человека», как называли его воспитанники, не трогали, но и дружить с ним тоже никому не хотелось. И первое, что осознал в первые дни своей новой жизни молодой воспитанник, это то, что он остается среди всех одиноким. То ли боязнь его диких вспышек, или осуждение за нелепую драку, от которой пострадали многие, а может, и некоторые странности в характере новичка как-то отталкивали от него всех. Да и он скорее был доволен тем, что его никто не трогал, нежели жаждал общения с товарищами, и не делал никаких попыток сдружиться с кем-либо. Хотя и не бежал от людей, всегда находился рядом о ними, но не как участник их бесед, а как случайный молчаливый свидетель. Широко раскрыв свои зеленоватые простодушно-ясные глаза, он с детской непосредственностью наблюдал товарищей и внимал их рассказам. Эту особенную детскость замечали все и считали ее признаком деревенской незрелости. Рослый и неуклюжий Савмак оставался большим ребенком, верил всему, шуток не понимал. Он не умел вести бесед о том, что ест царь и сколько у него золота в подвалах, какой сорт дерева дает наиболее хлесткую лозу и как богачи и их сынки проводят время в домиках гетер около порта. Но не пропускал ничего, что слышал, а после долго думал над услышанным, старался понять, почему оно такое, а не другое.

– Синдские женщины очень горячие, – доверительным шепотом сообщал товарищам Атамаз, кося своими блудливыми глазами.

Все хохотали. Улыбался и Савмак, не зная, собственно, чему смеется.

Зато с увлечением предавался борьбе, бою на деревянных мечах и тупых копьях. Ему страстно хотелось стать настоящим воином, таким, как покойный дед, и хоть немного походить на начальника школы. Он даже нюхал серую накидку, что ему выдали, чтобы убедиться, что и она пахнет старым сукном, как и хламида Фалдарна. Этот суконный запах представлялся Савмаку обязательной принадлежностью подлинного воина, как и умение владеть оружием. Каждое занятие воспринималось им как состязание, он загорался, как никто, стараясь во что бы то ни стало победить противника.

– Ну просто дурной он, дикарь-то наш, – с недоумением переговаривались ученики, собираясь, как обычно, у колодца. – Сегодня я стараюсь как-нибудь время провести до обеда, копье о копье стук да стук! А тут мне дали в противники его. Насел он на меня, глаза выпучил, зубы ощерил, сопит, ну точно как тогда, во время драки с Атамазом. Я ему говорю: не жилься, мол, больше каши за это не дадут. А он как взбесился! Пришлось защищаться. Так он не успокоился, пока не вышиб у меня из рук копье.

– Горячий! А почему? Дурной еще. Сырой парень!

– И я говорю – сырой он… На, думаю, жри, – и бросил копье на землю, чтобы отвязаться. А он скалит зубы, словно дитятко. Вот, говорит, я победил тебя! Одним словом – степняк.

Но «сырой парень» и «степняк» не понимал всего этого, далекий от притворства и обмана. Делал, что велели. Всегда был во власти одного почти бессознательного стремления – не уступать никому.

В простых житейских делах не разбирался совсем, да и не замечал их. Ел с жадностью все, что давали. Спал сном убитого. Выполнял работы, даже самые грязные, со стоицизмом и безропотностью, на диво не только товарищам, но и воспитателям. Никогда ни на что не жаловался. И никто но догадывался, что он тоскует по затерянной среди полей деревне, где он бегал по степи вокруг пчельника деда. И позже, когда стал быстро мужать, изменился мало, продолжал оставаться все тем же простодушным деревенским мальчишкой.

– Не поймешь его, – обсуждали ребята. – Попроси у него клок волос – вырвет из головы и даст. А попробуй мечами рубиться – убьет! Сразу становится словно бесноватый. Просто не понимает, что этого никому не надо!

– А я слыхал, что у него дед колдуном был и он сам кое-что понимает в магии.

– А меня вчера спросил, где живут фракийцы, которые по селам ездят. Я спрашиваю: «Зачем тебе это?» А он говорит: «Там есть один сотник с черными волосами, у меня с ним дело кровное!» У него с сотником дело! Смешно!

– Ага, – заинтересовался Атамаз, – дело у него, говоришь, кровное? Значит, месть за кого-то. Это интересно. Но вы не болтайте об этом, мало ли что человек сдуру скажет.

– Ясно, похвастать хочет. Вот, мол, я какой!

Атамаз неопределенно покачал головой, задумался.

Как бы то ни было, Савмак не затерялся среди воспитанников школы, сумел найти свое место, хотя, не будучи тщеславным, не искал его. Его полубессознательная страсть не уступать никому, быть первым никогда не отражала его стремления отличиться. Это была какая-то инстинктивная решимость преодолевать все преграды, встречающиеся на пути. Она отражала его жажду узнать, увидеть, почувствовать неизведанное «всё», о котором он говорил когда-то деду. Он рвался вперед, его раздражали препятствия, и он бросался на них с яростью первобытной натуры, не знающей меры в своих страстях. Ему казалось, что его хотят обидеть, оставить позади, загородить перед ним ту даль, познать которую он хотел. Борьба зажигала его, и он уже не отступал, пока не побеждал, после чего успокаивался на время, становясь самым покладистым и простодушным малым во всей школе. Никто не слыхал от него плохого слова.

6

Каменные стены отгораживали школу от всего мира. За ними шумел и жил своей жизнью город, неведомый, притягивающий к себе таинственной силой. В городе воспитанники бывали мало. Их выводили ранним утром, до рассвета, с лопатами и метлами на расчистку улиц и площадей. После таких выходов некоторые приносили красивые пряжки, серебряные монеты или просто яркие лоскуты тканей, оброненные гуляющей публикой.

– Вчера веселье великое было в городе. Кто вино пил, кто плясал! – с завистью рассказывали уборщики.

Савмак слушал и очень хотел попасть в город. Но малолеток редко назначали на уборку столичных улиц. Их дело было подметать двор, убирать навоз из конюшен, топить кухонные печи и таскать воду. Зато самых старших, в том числе и Атамаза, иногда ночами вооружали короткими копьями с ременными петлями, дубинками и спешно выводили за ворота. Бывало, что в тревожные ночи все воспитанники вскакивали со своих соломенных подстилок и, сидя на нарах, прислушивались к грохоту конских копыт, топоту многочисленных ног и крикам за стенами двора. Там за кем-то гнались, кому-то кричали грозными голосами: «Стой, стой!» Потом можно было слышать крики ярости и боли.

«Что там творится?» – опрашивал каждый себя и вопросительно смотрел на соседа, еле различимого в ночной полутьме.

Были случаи, что ночь превращалась неожиданно в кроваво-красный рассвет. Небо покрывалось искрами пожаров и клубами буро-алого дыма. Тогда и младшие воспитанники поднимались на ноги и поспешно выбегали во двор при свете жуткого зарева. Опять на улицах кричали и топали ногами, что-то горело, трещало, рушилось.

Нет, Пантикапей жил не только танцами и праздниками. Даже не покидая двора школы, можно было догадаться, что там, за стенами, словно из-под земли прорываются какие-то силы. Они нарушают веселую жизнь богатых людей, потрясают колонны дворцов и храмов, а иногда рушат их. Но что это за силы? Подземные ли злые духи или какие-то особенные, враждебные городу люди? Где они прячутся? Может, и в самом деле под землей?..

Однажды утром Савмак вместе со сверстниками видел, как вернулись старшие из города с поломанными копьями, еле живые от усталости. Они принесли двух окровавленных товарищей, из которых один умер до восхода солнца, а другой позже поправился, но уже не мог быть воином.