Анналы Хичи - Пол Фредерик - Страница 41

Я сказал:

— Вероятно, так и есть, Альберт, но тебе понадобилось дьявольски много времени, чтобы добраться до сотой доли секунды. А ведь нам предстоят восемнадцать миллиардов лет.

— О, — ответил он, — отныне мы двинемся гораздо быстрее. Не нужно выскакивать вперед, Робин. Идем дальше. — И отдаленный огненный шар расширился. — Десятая секунды — теперь температура упала до трех на десять в десятой градусов Кельвина. Одна секунда — она упала еще втрое. Теперь — позвольте на мгновение задержаться. Прошло четырнадцать секунд после Большого Взрыва. Вселенная еще втрое похолодела; теперь ее температура всего три на десять в девятой степени градусов Кельвина. Это означает, что равновесие начинает нарушаться, потому что электроны и позитроны аннигилируются быстрее, чем производят противоположную реакцию. Мы остановились в этом пункте, Робин, потому что тут находится ответ на ваш вопрос.

— Ну, — как можно тактичнее сказал я, — если тебе не все равно, почему было сразу не дать мне ответ и не смотреть все это шоу?

— Потому что мне не все равно, — сердито ответил он, — а вы не понимаете. Но мы пойдем еще быстрее. Теперь мы в нескольких минутах от взрыва. Температура уменьшилась еще втрое: она всего десять в девятой степени Кельвина. Становится так холодно, что возникают протоны и нейтроны. Они даже начинают объединяться в ядра водорода и гелия. Настоящая материя — и почти материя! Это пока только пара, а не атомы. И вся эта так называемая материя сосредоточивает в себе лишь ничтожную долю массы вселенной. А все остальное — свет и нейтрино. Есть немного электронов, но вряд ли существуют позитроны.

— Как это? — удивленно спросил я. — А куда девались позитроны?

— С самого начала электронов было больше, чем позитронов. Так что когда они взаимно аннигилировались, остались лишние электроны.

— Почему?

— Ах, Робин, — серьезно ответил он, — это лучший из всех вопросов. Я дам вам ответ, который вы, вероятно, не поймете. Поскольку электроны и позитроны, как и все другие частицы, всего лишь колебания замкнутых струн, то число этих частиц в основном случайно, бы хотите углубиться в теорию суперструн? Не думаю. Просто помните слово «случайно», и пойдемте дальше.

— Минутку, Альберт, — сказал я. — Где мы сейчас?

— Примерно через двести секунд после Большого Взрыва.

— Гм, — сказал я. — Альберт. У нас впереди по-прежнему миллиарды и миллиарды лет…

— Больше, Робин. Гораздо больше.

— Замечательно. И если нам потребовалось столько времени на несколько минут, значит…

— Робин, — сказал Альберт, — вы можете отказаться в любую минуту, но тогда как я смогу ответить на вопросы, которые вы, конечно, будете продолжать задавать? Можем сделать небольшой перерыв, чтобы вы все это усвоили. Или, еще лучше, я могу ускорить движение.

— Да, — ответил я, без всякого удовольствия глядя на сверкающий шар, в котором все.

Я не хотел перерыва. На самом деле я хотел, чтобы все кончилось.

Признаю, что Альберт всегда знает, что хорошо для меня. Чего он не понимает, так это, что «хорошо» — абстрактная концепция, и часто хорошо для меня то, чего я совсем не хочу. Я уже почти пожалел, что занялся всем этим делом, потому что мне оно не доставляло удовольствия.

Поэтому я хорошо знал, какая из трех альтернатив Альберта мне нужнее всего. Я предпочел бы первый выход, потому что вся эта жара и давление меня уже утомили, а больше всего надоело сидеть неизвестно где в пустоте. Второй выход — сделать перерыв у, может быть, немного расслабиться с Эсси.

Так что я выбрал третий.

— Давай побыстрее, Альберт.

— Конечно, Робин. Идем дальше.

Шар угрожающе раздулся. Он по-прежнему представлял собой просто шар. Никаких звезд или планет, даже никаких комков в этом пудинге. Просто масса нерассортированного вещества, очень яркого. Впрочем, теперь она казалась несколько менее яркой, чем раньше.

— Мы шагнули далеко вперед, — счастливо сказал Альберт. — Прошло примерно с полмиллиона лет. Температура действительно сильно упала. Теперь она всего около четырех тысяч градусов Кельвина. Существует множество гораздо более горячих звезд, но, конечно, мы говорим не об отдельных точках, а о средней температуре всего. Вы заметили, что шар теперь не такой яркий? До сих пор вселенная была радиационно-доминировавшей. Преобладали в ней фотоны. Теперь начинает доминировать материя.

— Потому что больше не осталось фотонов, верно?

— Нет, боюсь, неверно, — виновато сказал Альберт. — Фотонов по-прежнему много, но общая температура ниже, что означает, что в среднем на каждый фотон приходится меньше энергии. Отныне материя перевешивает во вселенной радиацию… вот так… — Шар еще больше раздулся и потемнел. — Миновало еще несколько сотен тысяч лет, и температура упала еще на тысячу градусов. В соответствии с законом Вайнберга: «Время, которое требуется вселенной, чтобы перейти от одной температуры к другой, более низкой, пропорционально разнице квадратов температур». Не думаю, чтобы вам нужно было понимать это, Робин, — печально добавил он, — хотя это прекрасное доказательство десятимерной суперсимметрии…

— Кончай, Альберт! Почему эта проклятая штука такая темная?

— Ах, — благодарно сказал он, — это интересный момент. Сейчас так много ядерных и электроноподобных частиц, что они закрывают свет. Так что вселенная становится непрозрачной. Но это изменится. До сих пор у нас были электроны и протоны, но вселенная была так горяча, что они и оставались в таком состоянии. Как свободные частицы. Они не могли объединяться. Вернее, они непрерывно объединялись, образуя атомы, но температура тут же разрушала их. Теперь передвинем камеру, — шар снова увеличился и неожиданно стал ярче, — и внезапно — смотрите, Робин! Смесь прояснилась! Сквозь нее пробился свет. Электроны и протоны соединились, образовав атомы, и фотоны снова могут пролетать свободно!

Он помолчал. Его еле видное лицо довольно улыбалось.

Я напряженно думал, глядя на шар. Он начал демонстрировать — нет, не структуру, но по крайней мере намеки на то, что внутри что-то происходит, как на планете Уран, видимой издалека.

— Альберт, — сказал я. — Это все прекрасно, но смотри, тут еще очень много фотонов, верно? Так почему они не соединяются и не создают еще больше частиц, чтобы вселенная снова стала непрозрачной?

— О, Робин, — страстно ответил он. — Иногда мне кажется, что вы вообще не тупы. Я дам вам ответ. Помните мое знаменитое е равно mc в квадрате? У фотонов есть энергия — е. Если два фотона сталкиваются и их объединенная энергия равна массе любой частицы, умноженной на квадрат скорости света, они при своем столкновении могут создать частицу. Когда вселенная была молода — пороговая величина температуры примерно десять в девятой степени градусов Кельвина, фотоны обладали огромной энергией и могли создавать дьявольское число частиц. Но вселенная остыла. И теперь они Не могут. У них просто не хватает энергии, Робин.

— О, — сказал я. — Знаешь что? У меня появилась иллюзия, что я почти понял!

— Не принижайте себя, — усмехнулся он. По-видимому, напомнил, что понимать полагается ему. Немного помолчал, потом раздраженно сказал: — Я еще не рассказал вам о создании кварков и адронов. Ничего не сказал даже об ускорении, а это очень важно. Видите ли, чтобы модель работала, нужно предположить, что в какое-то время после Большого Взрыва расширение шло быстрее. Я вам дам аналогию. У вас есть взрывчатка, которая продолжает взрываться, так что вначале взрыв не замедляется, а ускоряется. Настоящее объяснение гораздо сложнее, и…

— Альберт! Мне обязательно знать это?

— Нет, Робин, — сказал он немного погодя. Тон его был печален, но не настойчив.

— Почему бы нам тогда еще немного не передвинуть камеру?

— Хорошо.

Вероятно, все дети любят играть в железную дорогу. Смотреть, как разрастается созданная Альбертом модель вселенной, все равно что играть с огромной игрушечной железной дорогой, какую только может вообразить ребенок.