«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович - Страница 38

В общем, зама выгоняют, ставят ему два шара, а на следующий день преподавателя вызывают в политотдел. Там он психует, орет, бегает, полощет руками по кустам: «Да! Он! Вообще! Ничего! Не знает!»

«Как это, – говорят в политотделе, – он же знает устройство клапана?!»

И вот такие ребята-октябрята, Шура, нами руководят и ведут нас, и куда они нас приведут со своим трехклассным образованием – одному Богу известно.

Запускают к нам как-то на экипаж очередного зама. Чудо очередное. Пе-хо-та ужасная! Зеленый, как три рубля. Запускают его к нам, и он в первый же день напарывается у нас на обелиск. Ты ведь знаешь этот памятник нашей бестолковости: установили на берегу куски корпуса и рубки, которые должны были изображать монумент. (Памятники нам нужны? Нужны! Ну, вот – дешево и сердито.) Ну, и снегом это творение отечественного вдохновения слегка занесло. В общем, море, лед, мгла, рубка торчит – вот такая героика будней, – и тут наш новый чудесный зам идет мимо и спрашивает: «А чего это корпус у лодки не обметается и вахта на ней не несется?» С трудом поняли, что он хочет сказать. Узнали и объяснили ему, сирому, что лодка, она в пятьдесят раз больше и так далеко она на берег не выползает. Не выползает она! Ну, полный корпус, Шура! Ну, так же нельзя! Зам, конечно же, нужен для оболванивания масс, но не с другой же планеты!

А третий дивизион у нас в то время был полностью набран из ублюдков. Они, собаки, повадились переключать ВВД как раз в то время, когда замовская задница замаячит в переборке. Перемычка в третьем как раз над переборкой висит.

Ну, и звук от этого дела такой, как будто у тебя гранату над головой рвут. Зам падает пузом на палубу и ползет по-пластунски. А трюмные, сволочи, кричат ему сверху: «Воздух! Воздух!»

Раз пятнадцать ползал и каждый раз приходил в центральный, и командир третьего дивизиона с глупым видом объяснял ему, что ВВД – это воздух высокого давления, что засунут этот воздух в баллоны, что баллоны соединены перемычкой и что, если переключать ту перемычку, то нужно держаться от нее подальше, чтоб штаны были посуше.

Как-то заблудился он в пятом. Перелезает из четвертого в пятый и идет решительно по аналогии. Он решил, что все переборки во всех отсеках должны быть на одном уровне. Идет он, идет и упирается башкой недоделанной в дверь выгородки преобразователей. Открыл, вошел, а там вроде перьспектива, перьспектива и теряется. Зам удивляется, чего это отсек стал такой узкий, но протискивается. Решительный был и бесповоротный. Допротискивался. Чуть не застрял. И лодка кончилась. Вот трагедия! «Как это кончилась?! – подумал зам. – А где же еще пять отсеков?» Выходит он из выгородки задумчивый и медленно движется до переборки в четвертый; садится в открытой переборочной двери и думает: «Не может быть!» Опять, решительный, шмыг в пятый, дверь выгородки на себя, шась – лодка кончилась, и опять медленно в четвертый, а по дороге думает напряженно, аж тихо тарахтит. А вахтенный пятого с верхней палубы через люк свесил голову, наблюдает замовские телодвижения и говорит: «Товарищ капитан третьего ранга, может, вы в шестой хотите пройти?» Недоделанный задирает свою башку, и тут долгое – «Да-а-а…» – «Так это ж наверх!» И они нас учат жить, конспекты конспектировать. А сколько раз его в гальюне запирали? На замок. Идешь и слышишь: бьется одинокое тело – опять зама закрыли.

В гальюне запирали, из унитаза обливали. Поставят тугую пружину, зам жмет-жмет ножкой – никак, жмет с наскоком – и поскользнулся, рожей в унитаз, и уворачивается потом от подброшенного навстречу дерьма. А где ж тут увернешься?! Пробирается потом в каюту огородами. И в этот момент его любил отловить старпом. «Сергей Саныч! – говорил в таких случаях старпом, словно ничего не замечая. – Эту таблицу подведения итогов соцсоревнования надо пересмотреть. Чего это ты за боевой листок по пять очков даешь?» Зам мнется, как голый перед одетым. «Саныч, – говорит старпом лживо, – а чего это от тебя неизменно, непрерывно говнецом потягивает?» У зама рот на сторону, и в каюту бегом, и черный ходит целую неделю. Над ним все издевались. Помощник ему однажды красную строительную каску подарил. Повадился помощник попадаться заму на глаза в ночное время в строительной каске. Долго ходил, пока зам, наконец, не клюнул и не спросил его: «А что это у вас на голове?» – «А это у нас на голове каска, – говорит помощник, – головой все время о трубопроводы бьешься, вот и пришлось надеть».

«И я вот тоже… бьюсь», – говорит опечаленный зам. Он своей культяпкой глупой в каждом отсеке переборки открывал и трубопроводы бодал по всему кораблю. Шишек на голове было столько, что вся голова на ходу чесалась. Откроет переборку, тяпку свою наклонит вперед, переборку отпустит и полезет. Дверь в этот момент начинает закрываться и с головой встречаться – бах! Постоит-пошипит – уй-уй-уй! – почешет, опять откроет дверь, опять – бах! «Вот и мне бы…» – мнется зам. «Дарю», – говорит помощник и надевает ему на голову этот шлемофон.

А ночью командир проверял корабль и в ракетном отсеке наткнулся на зама в каске. Представляете: ночь, тишина, командир идет бесшумно из отсека в отсек, и тут навстречу ему открывается переборочная дверь, и лезет в нее сначала задница, а потом и голова в красном шлеме с безумными глазами.

Командир от неожиданности – юрк! – за ракетную шахту и оттуда крадется, а зам проходит мимо, безмолвный как привидение, и так же безмолвно – трах! – головой об трубу с малиновым звоном. У кэпа нервы не выдерживают, он подпрыгивает и тоже головой – на!

Как говорил в таких случаях Попе де Вега, «лопни мои глаза, если вру!» Факелов – была у зама того фамилия. Старпом его называл – «наш поджигатель». «Где, – говорил, – наш поджигатель?»

Через два года назначили к нам новое междометие. «Я, – говорил он, – представитель флотской интеллигенции», – после чего он добавлял кучу неприличных слов, не свойственных, как мне кажется, представителю нашей флотской интеллигенции. Весь личный состав он делил на «братанов» и «мурлонов». «Мурлонов» было больше. Очень он любил на собрании чистить зубы гусиным пером. Садился в президиуме, доставал перо и чистил. Раз мы ему устроили: когда он в очередной раз посвятил себя в президиуме зубам, все офицеры неторопливо достали перья бакланьи, воткнули их себе в рот и давай ковырять.

Зам стал красным, как пасхальное яйцо. А потом его еще «прапорщиком» достали. У нас в кают-компании была любимая пластинка – «прапорщик». Как поставишь ее, она пошелестит-пошелестит и вдруг ни с того ни с сего как грянет: «Пра-пор-щик!!! Он – по-мощ-ник о-фи-це-ра! Он – ду-ша сол-да-та! Пра-пор-щик!!!»

Ставили ее в восемь часов утра, когда у зама кончался бред и начинался сон. И вдруг исчезает и пластинка, и игла от проигрывателя. Ясно – кроме зама, украсть некому. Набрали мы боевых листков и стали рисовать на них плакаты: «Вор! Верни нам прапорщика!», а под этой надписью рисовали огромную руку, тянущуюся к пластинке. Все это вешалось в кают-компании, а рядом с замом специально заводили соответствующие разговоры: мол, все уже знают, кто это свистнул, но пусть пока помучается. Не выдержал зам – вернул и иголку и «прапорщика».

А предпоследний зам у нас был размером со среднюю холмогорскую корову и обладал выразительной величины кулаками, которые использовал в партийно-просветительной работе. Мозг у него, как и у всех наших замов, появлялся только втягиванием через нос, да и то только в пасмурные дни. Где-то я читал: «Каждый член его дышал благородством». Так вот, ни один член этого прямого потомка лошади Чингис-хана не дышал благородством. «Ах ты сукодей, растакую вашу мамашу», – говорил он матросу в три часа ночи. Вызовет какого-нибудь Тимургалиева посреди Атлантики и давай его обрабатывать.

«Сука, – кричит, – щас как вмажу-у!!!» – и бьет при этом в стенку каюты. А стенки у нас были картонные и гнулись куда хочешь, и с той стороны, на уровне замовского кулака, головенкой к переборке, спал вплотную наш ротный алкоголик-запевала, Юрик Ненашев, по кличке – «Перед употреблением взболтать», командир второго отсека, потомственный капитан-лейтенант – тема всех наших партийных собраний.