«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович - Страница 37

Зам чего-то жует и исчезает. А потом он нам рассказал, как такими орденами награждают. Я, говорит, служил на «дизелях», и был у нас там мичман Дед. И служил тот Дед на «дизелях» еще с войны, лет тридцать календарных. И решили мы его перед уходом на пенсию орденом Красной Звезды наградить. Десять раз нам представление возвращали: то вставьте, что он конспектирует первоисточники, то укажите, как он относится к пьянству. (А как человек может относиться к пьянству, етишкин водопровод, тридцать лет на «железе»: конечно же, положительно, то есть отрицательно.) Потом возвращают: вставьте, как он изучает пленум. В общем, родили мы, говорит, то представление, послали, вздохнули – и ни гу-гу! Я, говорит, справлялся потом – перехватили орден.

«Как это «перехватили»?» – спрашиваем мы, глупые.

«А так, – говорит, – выделяют по разнарядке пять орденов, ну и политуправление их все себе перехватывает». У них пять лет прослужил – Красная Звезда, еще пять лет – Боевого Красного Знамени, а если еще пять лет протянул и не выгнали – орден Ленина».

Все наши онемели. «Александр Сергеич, – говорю я тут, потому что мне терять нечего, – что же вы тут такое говорите? Вы же только что оказали, что политуправление, которое у нас висит отнюдь не в гальюне, ордена ворует! А ваша «бухарская звезда» из той же кучи?»

Зам, бедный, становится медный, потеет и пахнет противно. Он мне потом все пытался пришить политически незрелые высказывания. А чего тут незрелого, не понимаю? Что вижу, то пою.

Моя жена как-то тоже увидела на заме то ритуальное украшение, увидела и говорит мне: «А почему у тебя нет такого ордена?» Ну, чисто женский вопрос! Я ей терпеливо объяснил, что замы служат Родине неизмеримо лучше. Ближе они. К Родине. Вот если представить Родину в виде огромного холма, то она со всех сторон будет окружена замами. А потом думаю: вот ужас-то! Родина-то окружена замами! Отечество-то в опасности!

И еще нашего зама раздражали мои выступления на партсобрании. Я как выступлю! Ярко! Так партсобрание меняет тему и начинает мне отвечать. Сочно. Особенно зам с командиром. Так и рвут друг у друга трибуну. Так и рвут. И сплошные синюшные слюни кругом. А потом я замолкаю года на полтора. Сижу на партсобрании тихо, мирно, как все нормальные люди, сплю, никуда не лезу, а зама одинаково раздражала и моя болтливость, и моя молчаливость. Все угадывал в ней многозначительность. «А почему вы не выступаете? Вас что, тема собрания не волнует?» А я ему на это: «У нас, – говорю, – темы повторяются с удручающей периодичностью. Это она вам интересна, потому что рассчитана на сменность личного состава. А я – бессменный, поймите, бес-смен-ный! Вы у нас пятый зам, а я на «железе» торчу больше, чем вы прожили в сумме в льготном исчислении, и скоро совсем здесь подохну от повышения ответственности и слышал ее, вашу тему, уже пять раз, и пять раз она волновала меня до истерики, а потом – всё, как отрезало, отхохотались!»

А как я ему зачет по гимну сдавал? Это была моя лебединая песня. Я потом когда рассказывал людям, у меня люди заходились в икоте.

Решил однажды зам принять у нас зачет по гимну. (Он у нас, у командиров боевых частей, еще ежедневно носки проверял, сукин кот. «Командирам боевых частей построиться в малом коридоре! Командиры боевых частей, ногу на носок ставь! Показать носки!» И я знал, что если у меня носки черные или синие, значит я служу хорошо и в тумбочке у меня порядок, а если у меня носки красные или белые, то служу я плохо и в тумбочке у меня бардак. То есть критериально мог в любой момент оценить свою службу.)

И тут – гимн! Напросился я первым сдавать. Зашел к заму, встал по стойке «смирно» и запел, а зам сидит, утомленный, и говорит: петь не надо, расскажите словами. Не могу, говорю, это ж гимн! Могу только петь и только по стойке «смирно». Пою дальше – зам сидит. Спел я куплет и говорю ему: «Александр Сергеич, это гимн, а не «Растаял в дурацком тумане Рыбачий…», неудобно, я пою – вы сидите». Пришлось заму встать и принять строевую стойку. Он слегка подзабыл это дело, но мы ему напомнили.

А одно время у нас в замах прозябал один такой старый-старый и плешивый. Он все ходил по подводной лодке и боялся за свое драгоценное здоровье. Однажды он меня до того утомил своим внешним видом, что я сказал ему: «Сергей Сергеич, да на вас лица нет! Что с вами? Как вы себя чувствуете?» (Я не стал ему, конечно, говорить, что у него своего лица никогда и не было.)

«Да?!» – сказал он и заковылял к доктору. Надо вам сказать, что этот зам родился у нас только с одним полушарием головного мозга, и причем сделал он это в тот переломный период Второй мировой войны, когда еще было не ясно, то ли мы отступаем, то ли уже победили. Он был такой маленький, высохший и воспринимал только девизы соцсоревнования, да и те с какой-то мазохистской радостью. Ну и какой-нибудь не очень крупный лозунг мог уцепиться у него за извилину. Вползает он к доку и с пришибленной улыбкой объясняет: что-то, мол, плохо себя чувствую. А доктор у нас в то время служил глупый-преглупый. Бывало, посмотришь на него, и становится ясно, что еще в зародыше, еще в эмбриональном состоянии было рассчитано, что родится дурак, с пролежнем вместо мозга. Мысль, зародившись, бежала у него по позвоночному столбу резво вверх, бежала-торопилась со скоростью шесть метров в секунду и, добежав до того места, где у всех остальных начинается мозг и личность, стряхивалась, запыхавшись, с последнего нервного окончания в кромешную темень.

Какой-то период он даже подвизался на ниве урологии – дергал камни из почек. Это когда с помощью такой тоненькой проволочки делается такая маленькая петелечка. Потом эта петелечка просовывается в мочевой канал, там, как лассо, накидывается на камень, и с криком – ки-ия! – выдирается… камень. Испанские сапоги по сравнению с этим делом выглядят как мягкие домашние тапочки.

Вот такого дали нам доктора-орла. Если он чего и разрезал у человека, то одновременно изучал это дело по описаниям. Разрежет и сравнит с картинкой.

В то время, когда к нему вполз зам, док уже досконально изучил человеческое сердце: зубцы, кривые и прочие сердечные рубцы. Трезвея от восторга, он уложил холодеющего зама на лопатки, приспособил картограф, утыкал зама мокрыми датчиками и торжественно нажал на клавишу, сказав предварительно заму: «Практика – критерий истины!»

Зам лежал и смотрел на него, как эскимос на чемодан, замерев в немом крике.

Та-та-та – вышла лента. «Видите?» – ткнул док зама носом в ленту. Зам сунул свой нос и ничего не увидел. «Вот этот зубок», – любовался док. «Чего там? – навострил уши зам, приподнимаясь на локте, – чего? А?» – «А это… предынфарктное состояние. Все, Сергей Сергеич, финиш».

Шлеп – и зама нет. Без сознания. Пришел в себя через сутки. Неделю не вставал; приложив ухо к груди, слушал себя изнутри.

А ты знаешь, Шура, что раньше у замов было трехгодичное высшее образование? На первом курсе они изучали основы марксистско-ленинской философии и историю КПСС, на втором – какую-то муть гальваническую и игры и танцы народов мира, с практической отработкой и зачетом (представь себе зама, танцующего на столе зачетный танец индийских танцовщиц: на ногах обручи, и та-та-та – босыми ножками), а на третьем курсе – плакаты, боевые листки и шестнадцатимиллиметровый проекционный аппарат. Целый год – аппарат, потом – госэкзамены.

Кстати об экзамене; в учебном центре является такой замполит с укороченным образованием на экзамен. Раньше они сдавали экзамены по устройству корабля наравне со всеми. Это теперь не поймешь что, а раньше зам должен был знать «железо». Может, замучились их обучать?

И вот попадается ему устройство первого контура: название, состав и так далее. А он уставился на преподавателя, как бык на молоток. По роже видно, что в мозгу один косинус фи, да и тот вдоль линии нулевого меридиана.

Взял он билет и забубнил: «Я знаю устройство клапана».

«Очень хорошо, – говорит преподаватель, – отвечайте первый контур». А тот ему: «Я знаю устройство клапана». – «Ну при чем здесь клапан?!» – не выдерживает преподаватель.