Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 28

Третий развалился в кресле справа, водрузив ноги в блестящих лаковых башмаках на каминную решётку. Это Харгрейв – восходящая звезда в хирургии. Внешне он резко отличается от эпикурейца Фостера: взгляд его суров и критичен, линия рта пряма и строга, в каждой чёрточке лица читаются решительность и уверенная сила. Эта внешность внушает доверие тем пациентам, чьи дела настолько плохи, что приходится прибегать к хирургическому вмешательству. И это правильно – ведь несчастным требуется не столько симпатия, сколько хладнокровие, профессионализм и твёрдая рука. Доктор Харгрейв называет себя «простым челюстником», не более того, хотя на самом деле он пока ещё слишком молод и беден, чтобы ограничить поле своей деятельности столь узкой специализацией. Скромность, конечно, украшает человека, но вы можете быть уверены: в области хирургии не найдётся ни одного уголка, куда молодой Харгрейв не рискнул бы дотянуться своим скальпелем.

– Прежде, после и в процессе… – бормочет Фостер в ответ на какую-то реплику со стороны соседа. – Уверяю вас, Мэнсон, в практике приходится наблюдать самые разные формы кратковременного помешательства.

– Вы имеете в виду родильную горячку, не так ли? – заинтересованно вставляет хирург. – Уверен, у вас в голове наверняка всплыл какой-то любопытный случай, Фостер!

– Что ж, верно. Как раз на прошлой неделе мне пришлось столкнуться кое с чем новеньким. Признаться, прежде такого встречать не доводилось. Меня пригласила супружеская пара по фамилии Силкоу. Когда начались схватки, я поехал к ним сам – они и слышать не желали об ассистенте. Муж, который служит полисменом, сидел на противоположной стороне кровати близ изголовья. Я сказал, что так не пойдёт, но роженица заупрямилась. «Мой муж останется сидеть здесь, доктор», – сказала она. «Но это противоречит всем правилам. Я требую, чтобы ваш муж покинул помещение», – возмутился я. «Нет, он всё равно останется!» – твердила она, не желая ничего больше слушать. «Послушайте, док, – говорит он, – я клянусь, что всю ночь не пророню ни звука и не пошевелю даже пальцем, только позвольте мне сидеть рядом». Короче говоря, они меня уговорили вдвоём. Я разрешил парню остаться, и он просидел неподвижно целых восемь часов. Леди держалась отлично, но меня удивило, что её супруг время от времени испускал болезненный стон. Я обратил внимание, что его правая рука находится под одеялом, где её, без сомнения, крепко сжимает левая ручка дамы. Когда роды благополучно завершились, я бросил взгляд на мужа: лицо его было пепельного цвета, а голова бессильно склонилась на край подушки. Сначала я решил, что он потерял сознание от чрезмерных эмоций, и мысленно изругал себя за малодушие, согласившись разрешить ему остаться. Однако, присмотревшись внимательней, я с ужасом обнаружил, что одеяло поверх его руки насквозь пропиталось кровью. Я откинул покрывало и увидел, что запястье мужа разодрано чуть ли не пополам. Оказывается, леди нацепила себе на левую руку один браслет полицейских наручников, а на правую руку супруга – второй. Во время родовых схваток она выкручивала цепочку с такой силой, что браслет врезался в плоть аж до самой кости. «Не удивляйтесь, доктор, – сказала она, заметив, что я обнаружил их секрет, – я считаю, что в этом деле он тоже должен получить свою долю. Око за око» – так она и сказала.

– Должен признаться, эта область медицины всегда казалась мне утомительной, – заявил после небольшой паузы Фостер. – А как вы считаете, коллега?

– Эх, дорогой коллега, как раз по этой причине я и решил заняться психиатрией!

– Между прочим, не только вы один. Многие студенты так и не добиваются успеха на медицинском поприще в силу определённых свойств характера. Я сам в юности страдал болезненной застенчивостью и хорошо знаю, о чём говорю.

– Серьёзное заявление для практикующего врача, – заметил психиатр.

– Кое-кто старается перевести разговоры об этих вещах в шутку, но, уверяю вас, многие из них едва не заканчиваются трагедией. Возьмите, к примеру, какого-нибудь юного, неопытного, впечатлительного выпускника, только-только прибившего на дверь приёмной табличку со своим именем, да ещё в незнакомом городе. До этого молодой человек всю жизнь испытывал затруднения, всего лишь беседуя с особами противоположного пола на невинные темы вроде церковной службы или лаун-тенниса. А тут вдруг к нему заявляется на приём чья-нибудь озабоченная мамаша и принимается рассказывать о самых интимных подробностях самочувствия дочери или начинает обсуждать деликатные проблемы супружеских отношений. «Ни за что больше не пойду к этому доктору! – возмущённо заявляет она после посещения. – Он такой кислый, надутый, невнимательный…» «Невнимательный»! Мой бог! Да бедняга дара речи лишился, выслушивая её излияния, со стыда не знал, куда деваться. Я знавал практикующих врачей, бывших настолько стеснительными, что они порой не решались спросить дорогу у случайного прохожего. А представьте себе, что должен вынести молодой врач с чувствительной, ранимой натурой, прежде чем ему удастся утвердиться на избранном поприще. К тому же хорошо известно, что стеснительность и стыдливость заразительны: если ты не можешь всё время приёма сохранять каменную физиономию, твой пациент неизбежно начнёт конфузиться, путаться, краснеть. А когда ты держишься абсолютно бесстрастно, приобретаешь репутацию человека с каменным сердцем и без нервов. У вас тоже, наверное, нет нервов, а, Мэнсон?

– Как вам сказать? Вообще говоря, когда человек год за годом проводит в обществе тысячи свихнувшихся пациентов, среди которых немалая доля одержима манией убийства, его нервная система либо укрепляется, либо разлетается в пух и прах. С моими нервами, слава богу, пока всё в порядке.

– Я только однажды здорово напугался, – начал хирург. – Я тогда проходил практику в больнице для бедных, и как-то ночью меня вызвали к больному ребёнку – так, по крайней мере, сказали мне родители, точнее сказать, так я понял из их сбивчивого рассказа. Когда я вошёл в комнату, то увидал в углу детскую колыбель. Взяв лампу и подняв её над головой, я подошёл к кроватке и откинул полог. До сих пор не понимаю, каким чудом удалось мне тогда не выронить лампу и не устроить пожар во всём доме. Голова на подушке повернулась в мою сторону, и я увидел прямо перед собой такое злобное и отвратительное лицо, какое вряд ли привидится в самом страшном ночном кошмаре. Больше всего поразили меня пылающие нездоровым румянцем щёки и невообразимо тоскливый взгляд запавших глаз, полный глубочайшего отвращения ко мне, ко всему окружающему, да и к самой жизни. До гробовой доски не забуду, как вместо пухленького малыша из колыбели глянуло на меня это ужасное существо. Я поскорее отвёл мать в соседнее помещение. «Что это такое?» – спросил я. «Шестнадцатилетняя девочка, – ответила она и воскликнула, воздев руки к небу: – Молю Тебя, Господи, забери её к Себе!» Оказалось, несчастная провела в этой колыбели всю жизнь. У неё были длинные, очень длинные ноги, тонкие, как спички, и она научилась поджимать их под себя. В дальнейшем я потерял из виду это семейство и так и не знаю, что сталось с ней, но взгляд той девочки до сих пор вызывает у меня содрогание.

– Прямо мурашки по коже бегут, – признался доктор Фостер. – Впрочем, со мной тоже однажды случилось нечто подобное. Вскоре после того, как я начал практиковать, ко мне на приём пришла одна женщина, горбунья, очень маленького роста. Она рассказала, что одна из её сестёр заболела, и попросила меня зайти посмотреть больную. Когда я явился по указанному адресу, то попал в дом, поразивший меня своей убогостью. Внутри меня встретили ещё две горбуньи, как две капли воды похожие на ту, что приходила ко мне. Они сидели в столовой, сложив руки и не произнося ни единого слова. Первая горбунья взяла лампу и стала подниматься на второй этаж. Сестрицы её молча последовали за ней, а ваш покорный слуга замыкал шествие. До сих пор стоят перед глазами три гротескные тени, отбрасываемые на стену тусклым светом лампы. Стоит только смежить веки, и я вижу их так же отчётливо, как вон тот табачный кисет. В комнате наверху лежала в постели четвёртая сестра – поразительно красивая девушка, которой со всей очевидностью требовались услуги акушера, хотя обручального кольца я у неё на руке не заметил. Три горбатые сестры расселись по углам и просидели всю ночь, не раскрывая рта, подобно скульптурным изваяниям. Вы же знаете, Харгрейв, я далёк от романтики, и всё, что я сейчас рассказываю, – голые факты. На рассвете разразилась жуткая гроза – одна из самых сильных, что мне довелось повидать на своём веку. Мансарда то и дело озарялась зловещими голубыми вспышками молний и сотрясалась от ударов грома так, словно источник его находился прямо на крыше. Лампа у меня была слабенькая, и я вздрагивал каждый раз, когда очередная молния выхватывала из мрака неподвижные силуэты трёх горбуний, сидящих вдоль стен, или когда раскат грома звучал прямо над головой, заглушая крики моей пациентки. Клянусь Юпитером, был такой момент, когда я чуть было не сбежал оттуда. В конце концов всё закончилось нормально, но я так больше никогда и не слыхал о трёх маленьких горбуньях и их соблазнённой красавице-сестре.