ВьЮжная Америка - Романенко Александр Юрьевич - Страница 13

На углу Колон и Сэйс-де-десьембрэ мы употребили внутрь несколько облегченный вариант алмуэрзо, после чего Валентина заявила, что устала и измоталась, потребовала доставить ее в отель и не тревожить хотя бы до вечера. Что мы и сделали.

Честно говоря, я даже обрадовался такому повороту событий, так как давно уже запланировал маленький поход в лес. Этот лес я приметил с пригорка, когда ехал в автобусе, а позже уточнил топографию по карте. Долго жить в городе и не ходить в лес для меня совершенно немыслимо, и я решил не откладывать, побывать там сегодня же. Маша, конечно, согласилась. Мы схватили такси, отвезли Валентину к отелю, напутствовали ее, то есть я напомнил ей, как правильно произносится по-испански «спасибо» и «добрый день», и мы с Машей поехали на Север.

Трескучий лес и рыцари протянутой руки

Всю дорогу в такси мы спорили друг с другом и, как и следовало ожидать, запутались в карте. В результате вышли не там, где надо: на перекрестке Амазонас и улицы Объединенных Наций. Вышли, осмотрелись. Ничего, миленькое местечко. Рядом с нами возвышалась чуть уменьшенная копия «Эспирали». Тоже торговый центр, но уже «Караколь», что в Эквадоре означает «раковина» (в других испаноговорящих странах — «змея» или «улитка», на выбор). Не удержались, влезли внутрь. Семь или восемь этажей, заставленных множеством маленьких магазинчиков. Но даже я, не разбирающийся в шмотках человек, заметил, что в «Караколи» товары повыше классом, чем в «Эспирали». Подороже, конечно, но получше. И сами продавцы выгодно отличались от эспиральских как внешностью, то есть более элегантным видом, так и поведением. Однако до элитарных магазинов «Караколи» далеко, элиту мы увидели немного позже.

Но главное достоинство «Караколи» — лифт. Благодаря лифту мы поднялись на тридцать метров над землей и увидели наконец-то лес. Он оказался далеко в стороне, в трех или четырех километрах. Что значат три километра для таких романтических натур, какими мы с Машей чувствовали себя в ту минуту? Ерунда, всего-то полчаса резвого хода.

С крыши «Караколи» (а мы влезли именно на крышу) открывается отличный вид на авениду Амазонас. Очень красивый проспект, запоминающийся сразу и, наверное, навсегда. На первый взгляд там вроде бы и нет ничего. Так, магазины, торговые центры, виллы, парки, площадки, перекрестки. Но, проехав, а еще лучше — пройдя по ней однажды из конца в конец, испытываешь какое-то неясное, магическое чувство проникновения сквозь разные миры: из беззаботно туристического райка попадаешь в мир официоза, банков и бумажной кутерьмы, мир, резко очерченный форменными костюмчиками то тут, то там мелькающих служащих. Затем попадаешь на острова торговли, рекламы и гурманских удовольствий. А оттуда — в большой тесный мир домоседов и самодовольных мещан. И наконец выносит тебя куда-то за город, в неорганизованный мир некрашеных стен и битком набитых автобусов.

На Амазонас не испытываешь того ощущения, какое бывает от привычного контрастного душа типа «богатый район — бедный район». Ты как бы плывешь по волнам совершенно бесклассового, но все же раздельно проживающего общества, где одни нормы плавно сменяются другими и вместе с тем не противоречат друг другу, а идеально дополняют достоинства первых недостатками вторых, и наоборот. Так, спонтанно и без всякого умысла, эквадорская столица породила и овеществила идею общественной гармонии, предметно выразив ее на протяжении своей центральной улицы — авеню Амазонас.

Но вот мы шагаем в лес. По дороге покупаем большую пластиковую бутылку ледяной минералки и на всякий случай — пару толстых шоколадок. Над нами, всего в сотне метров, ползут темные дырчатые облака. Облако и его дырки порождают смену времен года: две минуты мы в осенней смуглой тени, две минуты в ослепительном горячем лете, снова в осени, опять в лете. Однако в целом довольно жарко. Проходим мимо котлована гигантской глубины. Шум, лязг, режущий уши звон. На большом щите — рисунок будущего архитектурного монстра, какого-то офисного муравейника.

А вот и стадион. Сиротское зрелище — футбола сегодня явно не ожидается. У входа — обрывки картонных плакатов, картонные знамена, непатриотично затоптанные толпой, ветерок гоняет картонные же панамки, выкрашенные в цвета любимой команды. Вчера здесь было туго, по всему видно.

Завершает картину колоссальная фанерная бутылка «Гюйтиг» — местная знаменитость. Всего-навсего минералка, каких десятки, но ее реклама торчит повсюду, причем сделана с таким пафосом, будто бы это признанный эликсир жизни, не меньше. Юмор же в том, что в многометровой бутылке, чудом закрепленной на верхушке стадиона, прорезана маленькая дверца (наверное, за дверцей — рубильники освещения), которую забыли закрыть. А что означает бутылка с открытой дверцей — никому не ясно. Но китийцы настолько терпимы к любого рода причудам, что и через месяц, и даже через год дверца на «Гюйтиге» так и оставалась неприкрытой. К ней привыкли. Я думаю, что если б ее закрыли, то кто-нибудь обязательно влез бы туда ночью и открыл бы из соображений порядка и консерватизма.

Дорога после стадиона пошла круто вверх. Между домами, частными трехэтажными и выше особнячками, то и дело просвечивают сосны (я был уверен, что это именно сосны, — мы же на большой высоте как-никак). Кажется, до сосен рукой подать, но осенние тучи, к несчастью, растворились и освобожденное солнце жгло наши затылки с неистовым злорадством. Я знаю, что такое горное солнце, как умеет оно сжигать кожу и высушивать глаза. Правда, волны сырого тропического воздуха смягчают нравы беспощадного светила, но моя темно-серая куртка накалилась, как печь, и приходится перебегать от дерева к дереву, ища защиты в редкой прозрачной тени.

Метров через двести дорога вверх закончилась, и к лесу повел узкий ход меж высокими стенами. Неожиданно мы выбрались на очень шумную и переполненную автомобилями улицу, которую не заметили снизу. Машины шли сплошным потоком на высоких скоростях. Я обратил внимание на множество малолитражных грузовичков с открытыми кузовами — почти в каждом кузове сидели люди, которые с трудом удерживали равновесие, цепляясь за низкие бортики. А кое-кто ехал даже на крыше раскачивающегося из стороны в сторону микроавтобуса, сверкая полными страха глазами, но выкрикивая счастливые междометия. Вероятно, такая езда самим ездоком воспринималась как опасный, но важный аттракцион, нечто вроде процедуры инициации у индейцев майя.

За шумной веселой автострадой всего несколько линий домов, и — ура! — вот он, лес!

Но каково же было наше удивление, когда вместо сосен мы увидели эвкалипты. Честно говоря, я бы ни за что не догадался, что это эвкалипты, если б несколькими годами раньше не видел живого коалу, который, кроме эвкалиптов, не признает ничего на свете.

Эвкалиптовый лес имеет две особенности. Первая — это запах, острый, пряный запах одноименного масла. Достаточно сорвать листик и потереть пальцами, чтобы понять, как много этого масла. Сперва запах кажется тяжелым и резким, он щекочет горло, и во рту от него как-то невкусно. Но привыкаешь быстро, и в один прекрасный день начинаешь думать, что все леса на свете обязательно должны пахнуть так же приятно и бодряще, как эвкалиптовая роща.

Вторая необычная особенность эквадорских лесов — это треск. Всю свою жизнь, от побега до сухостоя, эвкалипт меняет кожу. Дерево отращивает новую кору и сбрасывает старую. Сухая кора сворачивается в длинные, до пяти метров, трубочки и, медленно скручиваясь, высыхая, издает громкие трескучие звуки. После чего куски коры с треском же падают на землю, где их ждут грибы и насекомые. А так как деревьев в лесу много, то треск стоит постоянный. Тишины, в русском понимании этого слова, в эвкалиптовых лесах никогда не бывает. Но опять же это дело привычки: проведя в таком лесу в сумме пятнадцать — двадцать часов, трескотни уже не замечаешь, напротив, лесные звуки кажутся той самой тишиной, которой нет и в помине на улицах города.